Однажды весенней порой - [23]

Вот о чем думал Муни и еще о многом другом, готовя себе еду - кусок куропатки, незаконно раздобытой им во владениях Райдала. Он привык убеждать себя, что когда-нибудь... да, когда-нибудь он изложит все это на бумаге... Но сейчас вдруг понял, что это не так уж и нужно; его мысли это то, чем он живет, а другим ни глубина их, ни богатство ничего не дадут. Его раздумья, вопросы, которые он себе задавал и на которые находил ответы, давали ему чувство удовлетворения, и этого было достаточно. Он жил, затворясь в самом себе, как в четырех стенах своей хижины, и ничто извне, казалось ему, не может поразить его или взволновать.

И вот теперь случилось это: смерть, которая не была обычной.

Ворон распушил перья и затем снова умостился в них, прикрыв веками глаза, и, когда стемнело, в хижине не видно было уже ничего, кроме тускло тлеющих углей в очаге.

Круги расходились по водной глади еще долго; каждому казалось, что жизнь никак не может войти в свое обычное русло; все еще продолжали говорить об этой смерти, или размышлять над ней, или, как Дора Брайс, плакать и причитать, и, верно, больше всех были растревожены ребятишки, бессознательно ощущавшие неуверенность и угрозу, и по всей округе то один дом, то другой посещали дурные сны, заставляя глаза широко раскрываться от страха, вселяя смятение и тревогу.

Первая неделя марта протекала в ливневых дождях и шквальных ветрах, и настал великий пост, но казалось, что весна никогда не наступит.

5

Рут думала: как можно все плакать и плакать, откуда они берутся, эти слезы? Но их источник казался бездонным. И плач был разным: громкие, судорожные рыдания сменялись безмолвным потоком слез, и тогда она, обессиленная, лежала на кровати. Лицо у нее жгло и саднило, и время от времени она вставала, чтобы ополоснуть его холодной водой, и это приносило облегчение. Но к зеркалу ее теперь никогда не тянуло, потому что слезы обезобразили ее, и Бен не захотел бы на нее посмотреть. Снова и снова посещала ее эта мысль, и ей казалось, что она слышит голос Бена - он просил ее перестать плакать, ее слезы мучили его, он говорил: "Не плачь обо мне. К чему это? К чему? Мне хорошо. Все позади, ничто не трогает меня больше".

Это возбуждало в ней гнев, и она восставала против него, она бросала ему в лицо правду: не о нем, не о нем она плачет - она плачет о себе, о своей потере, плачет от страха перед будущим, в котором ничего нет. Как может он не понимать этого? Она укоряла его за то, что он ее покинул, кричала, что у него теперь есть все, а у нее ничего. "Так оставь мне хоть это, не мешай мне плакать".

Дни текли, текли ночи, и порой появлялся Джо, а ей было все равно слышит ли он ее плач, видит ли ее лицо. Время не измерялось теперь ни часами, ни сменой света и мрака, у горя было свое измерение времени и свой ритм, и она то снова принималась плакать, когда какое-то воспоминание вдруг вспыхивало в ее мозгу, то изнывала от тоски по телу Бена, как ребенок, тоскующий по объятиям матери. А порой мозг ее был замутнен, как оконное стекло под струями дождя, и она, казалось ей, тонула, но никогда не уходила на дно.

И все же вопреки всему Рут всегда знала, когда наступал вечер и приходило время загнать кур в курятник, и тогда - как бы плохо ей ни было - она вставала и спотыкаясь брела через мокрый сад, и ни разу не пропустила этого обряда.

Порой она просыпалась, вся закоченев от холода, но у нее не было сил натянуть на себя одеяло или спуститься вниз погреться у огня, который Джо не забывал разводить для нее. Бывало также, что на нее нападала жажда страшная жажда, сжигавшая, казалось, все ее внутренности. Тогда она вставала и принималась пить воду из белого кувшина - кружку за кружкой, и вода обжигала ей горло, не утоляя жажды. Но она все же что-то ела временами - сырую морковку, кусок груши или яблока, ломтик сыра, - ела давясь, потому что в самом акте еды было для нее что-то непристойное, что-то безобразное, животное.

Спала она урывками - то ночью, то днем, то часами, а то минутами, - и иногда ей, как однажды Джо, снились оскаленные, угрожающие лица деревьев. Но ей казалось, что надо перетерпеть, и горе минует; она пройдет через все это, как по длинному темному туннелю, и в конце его будет так, как было прежде, и Бен снова будет с ней. Она думала: смерть - это то же, что и рождение, и я умираю с Беном и рождаюсь заново. Потому что она хотела разделить с ним все, не могла примириться с тем, что в смерти он был один. Она думала: я должна была быть с ним, я хотела быть с ним, когда упало это дерево, когда он умирал, но я не сумела, я оставила его одного.

Но среди этих дней выделились два дня, когда все изменилось, и слезы на какое-то время иссякли, и Рут вдруг почувствовала себя прежней, успокоившейся, и сознание ее прояснилось.

В первый из этих дней Джо был здесь, на кухне, а она лежала в постели, обессилевшая от горя, и вдруг слезы ее иссякли, и она задремала, и не знала, как долго спала; это было как полусон, полуявь, полуобморок, и ей грезился Бен. Он был здесь, рядом с ней, но лицо его оставалось от нее скрыто; он стоял где-то у нее за плечом. Она чувствовала, что он не хочет, чтобы она обернулась, но это был Бен - целый и невредимый и еще более живой, чем прежде, - казалось, она никогда не знала его таким, он словно по-новому открывался ей, и это потрясло ее, и она думала, а быть может, даже говорила вслух: "А ведь я и не знала... я имела так много, а я думала, что ты... я ничего не знала о тебе, ты был лишь тенью тогда, а вот теперь... а я и не знала этого".