Однажды вечером в Париже - [16]

– Ах, Мелани, моя милая, – пробормотал я в полумраке зрительного зала. – Да, ты не любительница приключений, но это пустяки. Это я как раз и люблю в тебе. Твою ранимость, твою робость. Мир создан не только для смельчаков и неустрашимых авантюристов, горластых и упрямых бойцов, нет, в мире есть место и для тихих, и боязливых, для мечтателей и фантазеров. Без них не существовало бы полутонов, нежных светлых акварелей и невысказанных слов, в которых только и живет фантазия. И разве мечтатели не знают, что настоящие великие приключения всегда происходят в сердце?

Я, конечно, мог бы еще долго говорить речи в защиту «людей второго плана», если бы не шелест, который заставил меня обернуться. В дверях зала стояла мадам Клеман в цветастом рабочем халате, она опиралась на швабру и смотрела на меня с умилением. Я вскочил с места.

– Мадам Клеман! – воскликнул я, мысленно давая зарок впредь не поддаваться эмоциям. – Уж вы не подслушиваете ли? Давно вы тут стоите?

– Э-эх, мсье Боннар, – вздохнула она, не ответив, однако, на мой вопрос. – Вы так хорошо говорили о тихом омуте и голубых мечтах да грезах. Слушала бы и слушала. Была и у меня когда-то в детстве коробка с акварельными красками… поди знай, где она теперь… Когда перестаешь рисовать, то и мечтать перестаешь. Жаль, вообще-то, верно? – По ее лицу скользнула задумчивая улыбка. – А вот как влюбишься, так сразу опять принимаешься мечтать.

Порядком смущенный, я несколько раз торопливо кивнул. Драгоценное письмо сложил и спрятал во внутренний карман пиджака. Кто бы мог подумать, что в моей уборщице вдруг проснется философ?

– Она написала вам? О чем же? – Она смотрела на меня в упор и многозначительно усмехалась.

– Что? – Я чуть не подпрыгнул от удивления. – Ну, знаете ли, мадам Клеман! Совершенно не понимаю, как вы могли… – Я был пойман с поличным, но вовсе не собирался откровенничать о своих сердечных делах. И как это она ухитрилась обо всем пронюхать?

– Франсуа, конечно, рассказал мне про письмо. – Она одарила меня взглядом, полным благожелательности.

Я высоко поднял брови:

– То есть как – «конечно»?

После чего имел удовольствие услышать, что обмен информацией между работниками моего кинотеатра функционирует превосходно.

– Да уж можете не сомневаться, нам всем было очень интересно, как прошел у вас вечер с этой приятной женщиной в красном плаще, – продолжала мадам Клеман, с любопытством поглядывая на меня. Она и в самом деле сказала «нам всем», словно какая-нибудь важная фрейлина при дворе, где все глаза следят за каждым шагом влюбленного правителя. – Но если эта дама уже сегодня пришла и справлялась о вас и даже написала любовное послание, значит вечер прошел самым наилучшим образом.

– Это точно. – Я не удержался от смеха. – Но, мадам Клеман, дорогая, откуда у вас такая уверенность, что письмо – любовное?

Она наклонила к плечу голову и подбоченилась одной рукой:

– Вот что я вам скажу, мсье Боннар. Я, слава богу, не один десяток лет прожила на этом свете. Да на вас посмотреть – сразу ясно, что с вами творится. Она написала вам любовное письмо. Да-да! – Мадам Клеман сжала палку большими руками и в подтверждение своих слов крепко ударила шваброй об пол. – А теперь идите-ка, мне надо тут подмести, пока еще есть время до начала.

Я сделал легкий поклон и вышел. В фойе я посмотрел на себя в большое зеркало в стиле ар-деко. Да, надо признать, мадам Клеман попала в самую точку. Этот высокий стройный парень с густой темной шевелюрой, с предательским блеском в глазах и совершенно особенной улыбкой, безусловно, влюблен. И это было ясно всякому, имеющему глаза, чтобы видеть.

Я отошел от зеркала. Правда ли письмо любовное? Я вытащил его из кармана и, улыбаясь, перечитал строчка за строчкой – нежные, ласковые слова.

Я улыбался, и не было у меня ни малейшего предчувствия, что я буду перечитывать это письмо снова и снова в течение нескольких недель, что буду хвататься за него как утопающий за соломинку, потому что оно останется единственным свидетельством того счастливого вечера, который завершился под старым каштаном во внутреннем дворе на улице Бургонь.

Потом я долго стоял, глядя на плакат картины «Мелочи жизни», который вчера вечером повесил в фойе рядом с анонсом: «В следующую среду в программе „Les Amours au Paradis“». Я мечтал, чтобы уже настала среда. Ах, как бы мне хотелось сокрушить все законы времени и отдать неделю своей жизни, чтобы сию минуту снова увидеть Мелани. Но она, наверное, сейчас уже на пути в Бретань.

В следующие дни письмо Мелани оставалось у меня в кармане. Я носил его как талисман, оно было со мной везде, словно надежный залог счастья. Вечером я перечитывал его под недреманным оком Орфей – лежал на диване, пил красное вино, в кровать не ложился. На другое утро я перечитывал его, когда пил кофе эспрессо, сидя за круглым столиком в «Старой голубятне», и долго рассеянно смотрел на дождь, хлеставший по мостовой.

Конечно, это было любовное письмо. И самый прекрасный сюрприз, который преподнесла мне необычная, полная волнений неделя.

Во всяком случае, так я думал до того момента, когда в пятницу, после окончания последнего сеанса, опустил решетку на двери и тут увидел, как из тени выступил маленький человек в тренчкоте, который тут же заговорил со мной.