Однажды в Риме. Обманчивый блеск мишуры - [2]

«Ну, я-то все же в плаще», — подумал Грант. И в тот же миг кто-то врезался в него сзади, и Барнаби плашмя рухнул на стол.

Полный хаос сопровождался вспышками молний, раскатами грома и потоками ливня. Барнаби обо что-то порезал руку, и носом шла кровь. Воюющие стороны исчезли, но его официант, вооруженный теперь громадным оранжево-красным зонтом, что-то лопотал над Грантом и безуспешно пытался оказать ему помощь. Остальные официанты, сбившись в кучку под навесом, играли в развернувшемся действе роль хора.

— Poverino![4] — восклицали они. — Какое несчастье!

Барнаби выпрямился. Одной рукой он вытащил из кармана носовой платок и прижал к носу, другой протянул официанту окровавленную и промокшую от дождя банкноту в тысячу лир.

— Вот, — сказал он на примитивном итальянском. — Сдачу оставьте себе. Мне нужно такси.

Официант что-то воскликнул с видимым удовольствием. Барнаби резко сел на стул, сиденье которого превратилось в лужу. Официант вставил, по сути, уже не нужный зонт в углубление в середине стола, что-то неразборчиво произнес, поднял воротник своей белой куртки и бросился в кафе. Чтобы вызвать по телефону такси, с надеждой предположил Грант.

Дождь овладел пьяцца Колонна. Огромные массы воды топили улицу и тротуары и били струями с крыш автомобилей — это походило на еще один сложный римский фонтан. Не считая редких, стремительно бегущих пешеходов, тротуары были пусты. Съежившись, Барнаби Грант, одинокий и нелепый под оранжево-красным зонтом, вытирал расквашенный нос, привлекая скептические взгляды. Официант куда-то запропастился, а его товарищи завели между собой один из тех непостижимых итальянских разговоров, с виду похожий на ссору, но очень часто заканчивающийся похлопыванием по спине и хохотом. Барнаби так и не понял, как долго он просидел под зонтом, прежде чем сделал страшное открытие, когда его левая рука привычно опустилась вниз и натолкнулась на пустоту…

Потом Грант вспоминал, что ему было страшно наклонить голову и посмотреть вниз — и не увидеть ничего, кроме железной ножки стула.

Дальнейшие ощущения, думал он впоследствии, можно было сравнить с тем, что испытывает тонущий человек. Потому что невероятный поток мыслей затопил его мозг. Барнаби подумал, например, о том, как долго он писал эту книгу, что она, бесспорно, лучшая из всех его работ и таковой, возможно, и останется. Он припомнил, как его агент однажды заметил, что опасно писать от руки, не делая копий. Каким же одиноким чувствовал он себя в Риме, практически не говоря по-итальянски, и при этом не потрудился воспользоваться своими знакомствами. Ему вспомнилось, неточно — чье высказывание? Сэра Исаака Ньютона? «О, Даймонд, Даймонд, ты не понимаешь, что натворил!»[5]

Грант подумал о невыразимой, ужасающей перспективе какого-то противодействия ошеломляющему, безысходному отчаянию его потери — глубинному ужасу самого события, из-за которого в груди словно толкался гидравлический таран. В голове застыла классическая фраза: «Я погиб». И он едва не выкрикнул ее.

И тут появился официант, притворно улыбающийся и торжествующий, а у обочины остановился конный экипаж с громадным зонтом для защиты сидений, голову возницы прикрывало что-то вроде матросской шапки.

Грант попытался сообщить о своей потере. Он показал на то место, где стоял кейс, помогая себе мимикой и жестами, затем выхватил разговорник и принялся судорожно его листать.

— Ho perduto, — нашел нужные слова Барнаби. — Ho perduto mia valigia. Он не у вас? Мой чемоданчик? Non trovo. Valigia[6].

Официант вскрикнул и глупо заглянул под стол и обвел взглядом затопленные водой окрестности. Затем бросился под навес и встал там, глазея на Барнаби и всем своим видом выражая недоумение.

Барнаби подумал: «Вот оно. Со мной никогда не случалось такой беды».

Возница мелодично позвал его, заставив тем самым очнуться и принять решение. Барнаби посмотрел на окружавшую его пустыню и забрался в экипаж.

— Consolato Britannico![7] — крикнул Грант. — О господи! Consolato Britannico.

III

— Вот что я вам скажу, — проговорил консул, будто информация требовалась Барнаби Гранту, — это неприятное дело, знаете ли. Неприятное.

— Это вы мне говорите, мой дорогой консул?

— Именно. Именно. Итак, подумаем, что можно сделать, не так ли? Моя жена, — добавил он, — большая ваша поклонница. Она очень огорчится, когда узнает об этом. Она в некотором смысле интеллектуалка, — с улыбкой признался он.

Барнаби не ответил. Он пристально посмотрел на своего соотечественника поверх кипы перевязочных материалов, любезно принесенных сотрудниками консульства, и опустил забинтованную левую руку на колено.

— Ну, разумеется, — продолжил с сомнением консул, — это дело, строго говоря, для полиции. Хотя должен сказать… Однако, если вы подождете минутку, я сейчас позвоню. У меня есть личные связи… Согласитесь, ничто так не помогает, как контакты на нужном уровне. Итак, попробуем.

После ряда проволочек состоялась длинная и совершенно непонятная беседа, в ходе которой, насколько понял Барнаби, его назвали самым знаменитым британским романистом. Часто прерываясь, чтобы переспросить Гранта, консул продиктовал подробности происшествия, а когда закончил, рассыпался в благодарностях: «E stato molto gentile… Grazie, molto grazie, Signore»