Однажды играли… - [22]

Порой, когда отчим устраивал дома скандалы (и пьяные и “трезвые”), я, признаться, думал, что зря Берия подписал этот список. Сидел бы заключенный В.Э.Кун там, куда посадили, и мама с папой, может быть, не разошлись бы и все было бы по-иному…

Впрочем, чего теперь ”если бы да кабы”. Все равно у отца в Белоруссии была уже другая семья…

Так, размышляя и предвкушая прохладу парикмахерской, я прошагал квартала два. И спохватился, что денег на стрижку у меня с собой нет. Мама еще позавчера дала мне трешку, но я “тянул резину”, не шел в парикмахерскую. А теперь деньги остались в кармане старых штанов.

Ну и ладно! Два-три дня у меня еще есть. А сейчас я, весь изжаренный, пойду скорее домой и отпрошусь у мамы на реку. Туда вполне можно в трусах с “бубновым” задом.

Проходя мимо пожарного депо, я оглянулся. Никого из пожарных поблизости не было. Я присел на бетонный барьерчик и опять поплескал себе в лицо. Пофыркал, помотал головой – с ресниц разлетелись радужные брызги.

И в этот миг меня крепко ухватили за бока.

– Опять ты здесь бултыхаешься, шмакодявка! Я тебе что обещал!

Откуда он появился, этот ражий детина? Сильными руками он взметнул меня над бассейном и уронил в воду. С плеском!

Я сел и оказался в воде до подмышек.

И, конечно, заревел.

Выскочил я из бассейна на другом его краю, отбежал и со слезами обозвал Ражего всякими неприсущими пионеру словами. Потом, оставляя на досках тротуара сырые следы и подвывая, пошел домой.  

На весь путь до Нагорной слез у меня, разумеется, не хватило, но перед самым домом я опять шумно завсхлипывал. И в таком вот облипшем и зареванном виде я предстал перед мамой.

Мама разделила мое негодование по поводу вероломного поступка ражего пожарника. Но что она могла сделать? К тому же, ее больше беспокоило не нанесенное мне оскорбление, а судьба брюк. Они, по словам мамы, “наверняка теперь ссохнутся и сядут”.

Так оно и случилось. Высохшие брюки сделались съеженными и маленькими. Нет, надевать их было можно, только никакого парадного вида они не имели несмотря на долгое разглаживание. И длина стала – по щиколотку. Ладно, за повседневную одежду сойдут (особенно зимой, с валенками), но выходного костюма я оказался лишен.

Когда с работы пришел отчим, мама с великим огорчением поведала о случившемся. А я снова набух слезами от пережитой утром обиды и унижения.

Отчим неожиданно все это принял близко к сердцу.

– А ну, идем! Покажешь мне этого огнеборца!

– Володя, не надо! – встревожилась мама. – Мало тебе еще неприятностей? Пожарники – это же почти милиция!

Мне было понятно, о каких неприятностях идет речь. Кто-то недавно сообщил про отчима “куда следует”, что он ездил в Москву к дочери (она была от первой жены), сестрам и брату, хотя не имеет права никуда уезжать из Тюмени, потому что административный ссыльный.

И отчима вызывали “туда”.

На самом деле ссыльным он не считался и мог ездить, куда хочет. Это его право “там” вежливо подтвердили, и недоразумение, вроде бы, уладилось. Но отчиму казалось, что во время разговора на него “смотрели странно”. А был сорок восьмой год, когда вдруг снова начали сажать тех, кто был арестован до войны и во время войны, а потом отпущен (как потом говорили взрослые, “шел второй призыв”). Конечно, в отчиме сидел постоянный страх. И он теперь был рад, что завтра на два месяца уезжает в командировку по охотничьим хозяйствам в районе Ханты-Мансийска и Салехарда.

Надежда, что “там не найдут”, была, конечно, иллюзорная, но все-таки: от областных органов подальше…

В такой ситуации логично было бы ему тихо сидеть до самого отъезда и не влезать ни в какие истории. Но Владимир Эдвинович завернул мои иссохшие брюки в газету и сказал:

– Идем!

И я – в трусах с арестантским клеймом, полинялой майке и босиком – запрыгал впереди отчима, лелея надежду на отмщение.

Нам повезло – в том смысле, что у депо стояли несколько человек и среди них оказался начальник, кругловатый дядя в синей гимнастерке и фуражке с серебристым значком. Выяснив, кто есть кто, отчим – высокий, тощий, со значительным лицом и манерами взбешенного интеллигента – обратился к командиру. Развернул перед ним брюки и, указывая то на них, то на меня, в жестком тоне изложил ситуацию. И потребовал возмещения материального и морального ущерба.

Командир малость оробел. И начал говорить, что ничего подобного не могло иметь места. Ибо его починенные никогда не обижают детей, а наоборот полны к ним всяческой любви и готовности помочь и спасти…

Но я уже узрел обидчика.

– Вот он!

Однако Ражий отперся. Заявил, что видит меня впервые, а утром он был у тещи, помогал ей рыть колодец в огороде.

Видя, что у нас нет прямых доказательств, начальник слегка обнаглел и сказал, что обязан верить своим бойцам, а не случайным прохожим. И что “ваш мальчик” наверняка сам где-то свалился в воду, а теперь ищет виноватых, чтобы избежать ремня”.

От такого нахальства у меня перехватило дыхание. А потом опять брызнули слезы. А отчим взял меня за плечо и сообщил пожарной команде, что отсюда мы прямиком идем в милицию.

– Это ваше право, – ответствовал командир.