Одна история - [63]

* * *

Куда приятнее было вспоминать Джоан. Жаль, что он не знал ее многообещающей теннисисткой и не ведал, как она покатилась по наклонной плоскости, а потом дошла до положения содержанки. Мужчина, который ее содержал, а потом просто выгнал, тоже был «джентльменом»? Сьюзен не называла его имени, установить которое уже не представлялось возможным.

Мысли о Джоан вызвали у него улыбку. Он вспомнил ее «пустолаек» и старую собаку Сивиллу породы золотистый ретривер. Кто из них умер раньше, Джоан или Сивилла? Джоан наказала ему прислать венок. Но на чьи похороны – не уточнила. Каждый раз, когда у него возникало желание завести собаку, он вспоминал голос Джоан, предупреждающий о том, что собаки умирают, пока ты жив. Собаку он так и не завел. И не полюбил ни кроссворды, ни джин.

* * *

«Паренек, ты занят день-деньской» – этой песенкой она зачастую встречала его, когда он заходил к ней в гости, наездами бывая дома.

Но порой он слышал другое:

Хлоп-хлоп, вот и Чарли.

Хлоп-хлоп, здравствуй, Чарли.

Хлоп-хлоп, Чарли в гости к нам.[16]

Марта, к твоему вящему удивлению, никогда не возражает против твоих визитов и не просит денег. Она сама ухаживает за матерью, лишь изредка нанимая сиделку. Такое впечатление, что муж Марты неплохо преуспевает в… в своем бизнесе. Она ведь говорила тебе, в каком именно бизнесе он подвизается, а задавать повторные вопросы неловко.

От одного твоего посещения до другого память у Сьюзен сдает. Краткосрочная память ушла давно, а долгосрочная становится нечеткой, как выцветшая рукопись, откуда угасающий мозг иногда способен извлекать законченные, но бессвязные фразы. На поверхность часто всплывают песни и слоганы, услышанные много лет назад.

Санни Джим – чемпион,

Вот что ест на завтрак он.

Какой-то рекламный слоган сухих завтраков – откуда: из ее детства? Из детства ее детей? У тебя в родительском доме предпочитали хлопья «Витабикс».

Она давно не пьет; даже забыла, что когда-то пила. Кажется, она знает, что ты для нее много значишь (или значил), но не помнит, что когда-то любила тебя, а ты любил ее. Разум ее находится в удручающем состоянии, но настроение до странного стабильно. Вся паника и смятение давно из нее вышли. Ее не выбивает из колеи ни твое появление, ни твой уход. Она ведет себя порой насмешливо, осуждая других, всегда немного самодовольно, будто ты не почувствуешь последствий. Ты от этого мучаешься и стараешься не поддаться искушению поверить, что ты сам это заслужил.

– Это грязный потаскун, – говорит она санитарке притворным шепотом. – Я могу такое о нем порассказать – у вас волосы дыбом встанут.

Санитарка смотрит на тебя, а ты пожимаешь плечами и улыбаешься, словно говоря: «Что поделать, грустно, правда?» – и осознаешь, что даже сейчас ты ее предаешь, даже в этой ее новой и последней крайности. Потому что она действительно может порассказать санитарке кое-что о тебе и у той действительно волосы встанут дыбом.

Ты помнишь, как она говорила, будто не боится смерти и только лишь хотела бы узнать, что будет после. Но теперь у нее почти не осталось прошлого, а о будущем нет ни единой идеи – в прямом смысле. От нее остался только призрак на потертом экране ее памяти, и тот воспринимается ею как подарок.

– Вы – отработанное поколение.

– Перед смертью придется съесть горсть земли.

– Хлоп-хлоп, вот и… Санни Джим.

– Прослывешь одним из самых изощренных преступников.

– Где тебя носило всю мою жизнь.

И тебе кажется, будто там, среди этих осколков и обрывков, осталось кое-что от нее самой.

Чего только мы не услышим о мире.

На днях три старушки застряли в сортире,

Каждая села на унитаз

И углубилась в «Рэйдио таймс».

Да, ты помнишь, как учил ее этому куплету. Значит, она все еще остается собой. Ты слышал, что такое бывает: глубоко религиозные люди выкрикивают непристойности, старушки, которые уже дышат на ладан, примыкают к нацистам и так далее. Но это мало утешает. Быть может, сделайся она совсем неузнаваемой, перестань быть собой, с ней было бы не так больно общаться.

Однажды – конечно же, в присутствии санитарки – она выдает футбольную кричалку, которой ее мог научить только ты:

Будь у меня крылья, как у воробья,

Будь у меня зад, как у вороны,

Над «Тоттенхэмом» покружил бы я,

Чтоб обгадить нападение и оборону.

Но санитарка, которая, разумеется, слышала от престарелых, слабоумных пациентов и кое-что похлеще, просто вздергивает бровь и спрашивает:

– Болеете за «Челси»?

После двадцати минут, проведенных в ее компании, вот что действительно утомляет и нагоняет тоску, да такую, что впору сорваться с места, убежать и завыть: она, не помня твоего имени, не задавая вопросов и не отвечая на твои, все же на каком-то уровне осознает твое присутствие и как-то реагирует. Ей невдомек, что ты за черт такой, чем занимаешься и как зовешься, но при этом ты у нее взвешен на нравственных весах и найден очень легким.[17] От этого хочется выбежать в коридор и завыть; от этого осознаешь, что где-то на уровне подсознания, возможно, ты по-прежнему ее любишь. И от этого неприятного осознания еще сильнее хочется выть.

* * *

И пусть он себя мучил, но после некоторых воспоминаний у него часто возникал один вопрос. С его стороны решение поместить Сьюзен в дом хроников было актом самозащиты. В этом не было сомнений, как не было сомнений в правильности такого решения. Но все-таки: что им двигало – мужество или трусость?