Одиссея поневоле - [66]

Дон Алонсо сел:

— Мне не нужны эти подонки, мне нужны вы. Все пятеро. На вас я могу положиться, с вами я съел не одну фанегу соли. — Он чуточку помедлил и добавил: — Ну, а затем напомню вам слова покойного адмирала, да ниспошлет ему господь небесное вице-королевство, коли их высочества отобрали у него земное: золото — это совершенство, золото способно вводить наши души в рай.

Одноглазый Хоакин не без труда освободил шпагу дона Алонсо и протянул ее хозяину.

— Что и говорить, — проворчал дон Хоакин, — ваше предложение заманчиво: мы обнищали, мы обносились, мы забыли, какого цвета золото. И все же мы вынуждены отказаться. А почему, я вам отвечу как на духу. Мы все чистокровные идальго, но не первенцы, а младшие сыновья наших отцов. Нашим старшим братьям рано или поздно достанется клочок земли на родине. Нам — никогда. А мы сызмальства страдали по своей земле, нам и во сне и наяву грезились собственные поместья. Здесь мы их получили, и теперь синица в руках нам дороже журавля в небе. Достать бы нам индейцев, а о золоте мы и не помышляем. В Дарьене мы людей не раздобудем, и Дарьен поэтому не про нас.

— Жаль, — проговорил дон Алонсо, — очень жаль. Наши пути расходятся. На прощание я дам вам совет, и, клянусь честным крестом, совет этот неплохой. На Эспаньоле индейцы перевелись, это правда, но их полным-полно на Лукайских островах. И живут там мирные христиане, и о нас они знают меньше, чем мы о московитах или татарах. До островов этих неделя пути. Фрахтуйте корабль, и с богом в путь-дорогу. Да поскорее, не век же будут жить как у Христа за пазухой эти язычники. Живой товар здесь нужен многим…

Так, в один из воскресных дней осени 1507 года в корчме «Пегий Конь» предприимчивым и скорым на руку колонистам была подана мысль о походе на Лукайские острова. Ни слова не было сказано об Острове Людей, собеседники не помнили, что Гуанахани был первой землей, открытой великим адмиралом. Но остров этот был Лукайским, и отныне судьба его висела на волоске.

Сто пятьдесят лун — двенадцать с половиной лет — прошло с того дня, когда Диего отдал якорь в Бухте Четырех Ветров. На Острове Людей шум времени едва слышен, река истории течет медленно, она не знает ни крутых перепадов, ни бурных стремнин. Сто пятьдесят лун — это треть срока, отпущенного одному поколению. Младенцы становятся отроками, седеют зрелые мужи, в страну Коаиваи уходят глубокие старцы. Но по-прежнему в назначенное время сажают юкку и бататы, по-прежнему в тех же водах ловят макрель и тунцов, по-прежнему созывают вожди старейшин, чтобы обсудить на батее очередные дела.

Хвала светлым духам, остров живет в мире, воевать не с кем, длинноволосые карибы тихо сидят на своих полуденных землях, о бледнолицых лучше не думать, не стоит придавать значение тревожным слухам и внимать призывам и пророчествам Того, Кто Ел Хлеб Бледнолицых.

Страна Восхода смутила его душу. Он стал не таким, как все прочие Люди Острова. Вечно его одолевают заботы о послезавтрашнем дне, он нетерпелив, он все стремится сделать не так, как это делалось испокон веков, он знает то, чего не следует знать, и докучает старейшинам своими советами. Как убедить этих беспечных слепцов, что беда надвигается на остров и что каждый день, прожитый в бездумной дреме, приближает час гибели. Железный топор мгновенно перерубает тростниковое копье-макану, но он застревает в крепкой связке макан. На Острове Людей по кастильскому счету пятьсот пятьдесят мужей, способных владеть оружием. Легче легкого изготовить гибкие луки, стянуть их тугой тетивой, напоить стрелы смертоносным соком дерева хикако, соорудить крепости в Бухте Игуаны и в Бухте Четырех Ветров, спрятать в дальних пещерах всевозможную снедь, собрать в укромных местах целые флотилии быстроходных каноэ.

Обо всем этом Диего говорит без устали. Его выслушивают, его хлопают по спине, ему улыбаются, но вооружить он смог лишь семнадцать юношей, а запасы на случай войны заготовили только двое островитян: сам Диего и Гуаяра, великий жрец.

Нет пророка в своем отечестве, тем более нет его в своем доме. Проказник Мабуйя некогда привел Каону Вторую в каней великого жреца, и с тех пор не Гуаяра, а тень его беседовала с духами. Тень тощая и пугливая, а радея богам, она то и дело опасливо оглядывалась на грозную Каону. Безвозвратно прошли те времена, когда душа великого жреца воспаряла ввысь, вдохновленная горьким дымом кохибы. Нынче она уже не плясала на небесном батее и хозяин ее служил высшим силам без былого вдохновения. Лениво перекатывались камешки в его погремушке-мараке, прохудились священные барабаны, кисли в грязных горшках целебные настои.

Строго-настрого запрещалось Гуаяре всякое общение с Диего. «Или я, или он» — так сказала вторая Каона, а слово ее — закон. Однако тайком великий жрец встречался со своим бывшим учеником. О чем они говорили, ведомо было лишь духам, и только они знали, что Гуаяра поил Диеговы стрелы смертоносным ядом, плел тетиву для луков и таскал юкку и сушеные плоды в какие-то пещеры.

Гуабина поседел, годы согнули его спину. Много раз расспрашивал он Диего о бледнолицых и о Стране Восхода — Кастилии. Нельзя передать даже самому близкому родичу свои глаза и свои уши: не все, далеко не все понимал Гуабина, слушая Диего. Да и как понять непонятное. Зачем, скажем, поклоняются бледнолицые мертвому богу Христу, почему они так непоседливы и суетливы, так коварны и злобны. Всего у них вдоволь, но по какой-то причине они воюют со своими соседями и нет мира у них дома. Богу строят они канеи величиной с гору, в этих канеях поклоняются каменным земи. Их касики живут в огромных бохио, и в них топчется множество бездельников, которые не сеют и не собирают жатву, не ловят рыбу и не строят хижины, но зато едят и пьют за пятерых.