Одиссея поневоле - [26]

— Старого Гуакана. Чем не муж. Телом крепок, умом не обижен, а нынче, когда удалось ему сбежать от бледнолицых, слава о нем идет по всему острову. Так?

Гуабина глубоко затянулся и выпустил прямо в лицо Гуаяре клуб едкого дыма.

— Удалось сбежать. Да, ему повезло, а вот вернется ли Ягуа…

— Так как же быть с Каоной и младшим Гуаканом?

— Сватай их, ты по этой части мастер.

Гуаяра усмехнулся.

— Сосватаю. Сегодня же.

С младшим внуком Гуаяра сговорился в одно мгновение. Младший внук всегда готов был навредить своему двоюродному братцу, жениху Каоны.

— Я согласен, — сказал он Гуаяре.

— Ну за Каоной дело не станет. Это тебе говорит Гуаяра, стало быть, сиди и жди невесту. Я мигом все устрою.

Гуаяра отправился в свой каней. По пути он встретил двух девчонок и дал им приказ: «Бегите к Каоне, дочери Бугии, и скажите ей — Гуаяра ее ждет. И чтобы шла немедля».

Вот и Каона. Странно: девушка на выданье, а бедра прикрыла передником-нагуа.

— Пришла?

— Давно хотела.

— Хорошо. — Гуаяра все видит, у него зрячее сердце. — Тебе пора замуж.

— Пора. От судьбы не уйдешь.

— Вот-вот! Разумная ты, и с тобой лишних слов тратить не надо. Значит, согласна?

— Согласна.

— Кхе. Младший внук Гуакана тоже согласен.

— Младший внук? А он тут при чем?

— Так ведь…

Каона взялась за кончики передника и, склонив голову набок, придвинулась к Гуаяре.

— При чем тут младший внук? — повторила Каона. — Нам с тобой он не нужен.

Стемнело. Взошла луна. Не спеша она поднялась до середины небосвода и пересекла Великую Звездную Реку. Гуабина ждал. Ведь сегодня ночью ему надо было назначить срок свадьбы. Он еще не знал: женить на Каоне придется не младшего внука Гуакана, а великого жреца Гуаяру. Всякое случается в жизни. Бывает, что рыболов попадает в свои сети, а охотник — в свой капкан.

Перед канеем гениального провидца росла куча мусора. Из дверей вылетали обглоданные кости, тряпки, клочья истерзанных масок, разбитые маканы, черепки. Муж Каоны второй корзинками выносил гуано Утии. Блаженная улыбка бродила по лицу молодожена. Он был счастлив.

На берегу Бухты Четырех Ветров Каона первая приносила жертву духам Большой Соленой Воды. В серебристом свете луны спала багамская Итака, и Пенелопа с Острова Людей молила Соленую Воду возвратить ей ее Одиссея.

Трудно быть Одиссеем

А тем временем Одиссей плыл у высоких берегов Кубы. Корабли теперь редко подходили к суше. Переговоры вести было не с кем, и Сеньорадмирал не обременял Диего дипломатическими поручениями. Все дни Диего проводил с Желтоголовым Педро и с доном Луисом. Поход к Великому хану сблизил Диего с главой высокого посольства.

Диего учили, и Диего учился. Он с ненасытным аппетитом пожирал плоды учения. И сладкие, и горькие.

Дон Луис давал ему уроки кастильского языка. Суровых правил обучения дон Луис не знал. Он имел смутное понятие о законах грамматики и не терзал ученика спряжениями и склонениями.

И, ничего не ведая о педагогических приемах Платона, который наставлял своих учеников, гуляя с ними по тенистым аллеям афинского Академа, дон Луис шел по стопам мудрого грека. Учитель и ученик гуляли по палубе и вели занимательные беседы. Волшебный язык бледнолицых покорял Диего. Успехи его удивляли и радовали дона Луиса.

— Оно и понятно, — однажды сказал адмирал, — душа индейца это tabula rasa (чистая доска). Поэтому она так легко впитывает в себя сок учения.

Это была святая истина, но не вся истина. И на чистых досках души есть разводы не менее причудливые, чем на полированном срезе дубового бруска.

Живая tabula rasa порой загадывала учителю необыкновенные загадки и ставила его в тупик.

Бывало, к примеру, так. Дон Луис и Диего бродят по камбесу (участок палубы между ютом и носовой надстройкой).

— Смотри, — говорит дон Луис, — матросы вынесли корзину. Вон она, у грот-мачты.

— Корзину? А что такое корзина?

— Да вот она, видишь? Стоит у мачты. Кажется, называется она на твоем языке хабой.

— Какая же это хаба? Хабу плетут из листьев, и мы в ней держим кассаву. А то, что у мачты, сплетено из тростника, и оно куда больше хабы.

— Пойми, я говорю не о хабе для кассавы, а о хабе вообще.

— Не понимаю. Хаба — это то, в чем хранят кассаву, а если в плетенки из пальмовых листьев отжимают сок юкки, то такая плетенка уже не хаба, а сабукан. И есть еще много-много других плетенок, и у каждой свое имя. Плетенки из кабуйи, из тростника-гуако, из листьев аканы и из листьев каймито. И если плетенка для плодов, у нее одно имя, а если для рыбы, то совсем другое.

— Хорошо, Диего, оставим в покое корзины. Скажи мне, кто мы?

— Я и ты.

— Нет, я тебя спрашиваю не об этом. Кто мы вообще?

— Не понимаю.

— Ну мы вместе?

— Вместе? Рядом? Я — Диего-индеец и ты — дон Луис-бледнолицый.

— Беда мне с тобой! Как же ты не понимаешь? Вместе это не рядом, а как бы это лучше сказать… В совокупности мы все люди. Ведь это слово тебе известно? Ты же называешь свою землю Островом Людей.

— Да, но мой остров — остров таких людей, как я, а не людей бледнолицых. Вы «люди», и мы «люди», но вместе мы уже не «люди».

Совсем другие мысли занимали других четырех пленников. Им был дорог Остров Людей, и, пробыв целую луну на больших каноэ бледнолицых, они истосковались по родине.