Одиссея поневоле - [25]

Один из них, на вид он совсем не силач, разорвал цепь, которой скованы были его руки, другой так бился головой о стенки трюма, что разбил себе темя, третий ничего не ел и не пил, четвертый и пятый хоть и держали себя смирно, но внушали своим хозяевам наибольшие опасения.

Ярость пылала в их глазах, и взгляды этих пленников обжигали, как пламя, и их велено было заковать в ножные кандалы.

Диего не раз спускался в трюм. Он приносил узникам кассаву, пальмовый сок, изюм, но никто из них не обращал на него ни малейшего внимания.

Но вот однажды Четвертый заговорил:

— Ты пес, ты предатель. Ты пресмыкаешься перед бледнолицыми, ты лижешь им пятки. Мы скорее умрем от голода, чем примем что-нибудь от тебя.

— Я не предатель. Я сын брата великого вождя Острова Людей и не по своей воле попал к бледнолицым. Они сильны и мудры. Мы слабы, и на многое Мабуйя закрыл нам глаза. Я не враг бледнолицым, но и не друг им. Я хочу, чтобы глаза мои видели.

— Ты безмозглый червь, — проговорил Четвертый. — Бледнолицые не люди. Это хитрые звери, и они будут тебя ласкать и кормить, пока ты им нужен, а затем убьют тебя, зная, что ты много о них знаешь.

— Палка, — прервал Четвертого Пятый. — Нужна палка с острыми зубами, ею бледнолицые терзают бревна.

— Принеси нам зубастую палку, — добавил Четвертый.

— Хорошо, я принесу зубастую палку и убью эти цепи.

Не так-то просто перепилить железные веревки. Голос у пилы визгливый, а на палубе стоит стражник, и он слышит все, что делается в трюме. И что еще хуже, нет-нет да заглядывает в трюм Чачу-боцман. Пила то и дело срывается, ее зубья рвут живое тело пленников. Вжик-вжик… сыплется на раны серая колкая пыль, цепь стонет, но не поддается.

Желтоголовый зовет Диего, пилу надо отложить в сторону. Хвала светлым духам — одна цепь перерезана.

Проходит ночь, за ней день, и днем Диего снова спускается в трюм. Его руки привыкли к гребку, палке-као, каменному топору, но он не знает, как обращаться с орудиями бледнолицых. А они, эти орудия, злонравны и капризны. Пила отказывается пилить. Ее надо разводить и точить, ее зубья не приучены к железу.

Всего этого Диего не знает, и он бросает старую пилу и приносит новую. На руках у него кровавые мозоли, пальцы едва сгибаются, но капля камень долбит — распалась вторая цепь, за ней третья и четвертая. Какая удача! Сегодня луны нет, духи тьмы ее съели.

— Я иду, — говорит Четвертый. — В трюме тьма хоть глаз выколи.

Четвертый не видит Диего, но нащупывает его локоть.

— Беги с нами.

Может быть, и в самом деле бежать с кубинцами? Диего молчит, и Четвертый понимает: не шесть, а пять человек покинут белокрылое каноэ.

Стражник, зевая, бродит по пустынной палубе. Длинное копье он прислонил к фальшборту, при нем короткая дага — кинжал толедской работы. Пятый сбивает стражника с ног, Четвертый захватывает дагу.

Путь открыт.

Чачу-боцман бдит. Бдит днем, бдит ночью. Словно призрак, бродит он по кораблю. И Чачу видит: две тени промелькнули у бизань-мачты. Всплеск, еще всплеск — двое за бортом.

Аларме! Тревога! Вся ночная вахта бросается к корме, троих кубинцев ловят и связывают по рукам и по ногам. Чачу-боцман топчет пленников, он бьет их всем, что попадается ему под руку.

Рано утром адмирал вызывает к себе Диего. Перед адмиралом на столе горстка стружек, серых железных стружек, и обломок щербатой пилы.

— Ты?

— Я.

Сеньорадмирал улыбается. Улыбка у него славная, совсем как у Гуабины или старого Гуакана.

— Повинную голову меч не сечет. Но больше так не делай. Иди!

Диего вылетает из тольдильи и едва не сбивает с ног боцмана.

— Грязный индеец! Тварь!

Чачу брызжет слюной, он тычет кулаки в лицо Диего и лягает его своими кожаными копытами.

Ох, уж эти бледнолицые — никогда не угадаешь, как поведут они себя в том или другом случае.

Итака без Одиссея

Белокрылые каноэ ушли на полдень, а Остров Людей остался на месте. Маленький остров, подобный плоту, потерпевшему крушение в багамских водах.

Изгладились следы бледнолицых, но остался на берегу Бухты Четырех Ветров столб с перекладиной — его вкопал в белый песок великий вождь пришельцев, и нет-нет да зазвенит то в одном, то в другом доме робкий колокольчик: немало таких колокольчиков роздали бледнолицые островитянам.

Вернулся младший внук Гуакана. Ничего хорошего не рассказал он о белокрылых. Хитры, вероломны, жадны. Ягуа? Жаль его, видно, не удалось ему вырваться из плена, а большие каноэ ушли куда-то на полдень, и вряд ли Ягуа сможет теперь добраться до Острова Людей.

Ждать ли снова бледнолицых? Откуда ему знать, что будет завтра. А юкка созрела, надо ее выкопать, пока нет дождей.

Между тем вторая Каона, невеста Гуакана-младшего, окончательно рассорилась со своим женихом. Что-то надо предпринять, чтобы надежно пристроить эту другую Каону.

Гуаяра пришел к великому вождю именно для того, чтобы обсудить это дельце.

— Есть ли у тебя кто-нибудь на примете? — спросил у жреца Гуабина.

— Как не быть! Гуаяра знает, кому сбыть эту дочь Мабуйи. Кури! — Он протянул Гуабине большую сигару, поднес к ней раскаленный уголек.

— Говори!

— Гуаяра скажет, и речь его будет мудрой. Младший внук.

— Какой внук? Чей?