Одиссея Пола Маккартни - [7]

Первым человеком, на которого песня «All My Loving» произвела впечатление, оказался диск — жокей Дэвид Джейкобз, хиповый парень. Дэвид и теперь не изменился. Он разбирается в поп — музыке. Настоящий эксперт, особенно если учесть, что он принадлежит к старшему поколению. Я помню, как во время своей радиопередачи он выделил эту песню, и с этого момента она стала пользоваться большой популярностью. Я и сам ее по — другому услышал. А раньше воспринимал просто как один из номеров альбома. Но когда Дэвид передал ее в своей радиопрограмме, и ее узнали миллионы слушателей Би — би — си, я подумал: «Ух ты! Это действительно замечательная песня!» Она мне всегда нравилась. Это, кажется, было впервые, когда я написал слова без мелодии. Я их придумал в нашем фургоне во время гастролей с Роем Орбисоном [24] (в мае — июне 1963 г.). Мы тогда много сочиняли. А потом, когда мы добрались до места, где должны были выступать, я нашел пианино и придумал музыку. Так я сочинял в первый раз.

Мы с Джоном были на равных. Понимаете, с тех пор, как Джона не стало, выяснилось — и это естественно, никого нельзя в этом обвинять, — он превратился как бы в великомученика, в того самого великомученика, которым он не хотел быть. Кстати говоря, в день его гибели я услышал интервью, в котором он сказал: «Не стану я, черт подери, никаким великомучеником, которого все пытаются из меня сделать. В ответ мне хочется сказать: «Благодарю покорно, спокойной ночи»". И все — таки произошло неизбежное.

Когда умру я, то наружу выплывет все хорошее обо мне; кругом начнут говорить: «А вы знаете, что он записал эту вещь с одного раза? Да, он был ничего себе». Потому что уже сейчас я прохожу как исполнитель слащавых баллад — кстати, во время наших ссор Джон немало сделал для того, чтобы этот миф распространился как можно шире. Он действительно постарался, хотя знал, что на самом деле это не так. Ведь когда у меня во время первой репетиции не получалось ничего с «Kansas City» [25], именно он сказал: «Ну давай, давай, парень, ты ведь можешь лучше работать, давай, постарайся!» А если говорить, как оно было на самом деле, то у нас в равной степени проявлялось и балладное начало, и резкое, крикливое. Мнение обо мне, будто я сочинитель баллад, сложилось из — за песни «Yesterday», а о Джоне как о крикуне из — за «Twist and Shout». Но ведь он написал и «Good Night» для Ринго (Старра) [26], самую сентиментальную балладу, которую я слышал в жизни; он же сочинил «Julia», о своей матери — тоже весьма чувствительную вещицу. Ясно, что «Twist And Shout» — штука шумная, этого нельзя отрицать, но в каждом человеке есть два начала.

Какие только идеи не взбредали на ум, но не всегда они попадали в точку. Мы не хотели делать то, что делали все остальные. Некоторые идеи слишком дорого стоили, но иные воплощались успешно, как например, «A Day In The Life». Эта песня заработала гораздо больше, чем стоила запись. Недавно я шел по Эбби — роуд и встретил одного музыканта, который участвовал в самой первой оригинальной записи «A Day In The Life». Он сказал: «Конечно, я все помню! Как же! Мы вошли в студию, и в углу стоял столик со всевозможными напитками, которые только существуют на свете». Я завопил: «Дааа?! А я совершенно этого не помню, потому что был поглощен музыкой. В конце я даже немного дирижировал». Я немало поработал тогда над crescendo в «A Day In The Life», потому что начал интересоваться avant garde и вообще был лондонским холостяком с широким кругом интересов. Все остальные жили в пригороде — ну скажем, в Эшере, Уэйбридже, — торчали дома и мало чем интересовались, не утруждали себя интеллектуальными поисками, в основном смотрели кино или сидели у телевизора. Но потом появлялся Джон и говорил: «Вот это да! Ты что же тут делал? Озвучивал музыкой Бетховена домашний фильм?» А я играл ему Штокхаузена [27]. В этом качестве меня никто не узнал, потому что позже Джон как бы подменил меня собой. Говорили: «Аа, это, наверное, Джон увлекался Штокхаузеном». А на самом деле это был не он, а я и мои лондонские приятели: Роберт Фрейзер, Майлз из журнала «Ит», ну все эти ребята — Джон Данбар, Питер Эшер, парни из Индика.

Что касается «A Day In The Life», то я им («битлзам») сказал: «Мы возьмем двадцать четыре такта, точно отсчитаем их, а потом просто споем песню и оставим эти двадцать четыре такта голыми». На пленке действительно можно расслышать, как Мэл считает, причем мы все прибавляли реверберацию, потому что решили, что так получится клево. А потом я обошел всех трубачей и сказал: «Вот смотрите, вам просто надо начать с первого такта из этих двадцати четырех и сыграть все ноты, которые есть на ваших инструментах, с самой низкой до самой высокой, но самая высокая должна прийтись на двадцать четвертый такт. Вот и все. Вы можете сыграть все ноты сначала, потом отдохнуть, прежде чем взять эту самую высокую, если захотите, конечно. Или играйте подряд». Это было очень интересно, потому что я понял, кто чего стоит в оркестре: струнные сидели, как бараны — они все уставились друг на друга и спрашивали: «Ты будешь вверх идти? Я так вверх», — и все брали верхнюю ноту вместе, следуя указанию концертмейстера. Духовики вели себя куда свободнее.