Одиссея Грина - [13]

Пока Грин перезаряжал пистолет, он услышал крик сверху. Подняв голову, он увидел над перилами верхнего балкона круглое лицо герцога, бледное в лунном свете. Грин поднял незаряженное оружие и герцог, вскрикнув от страха, отшатнулся в глубину своих покоев. Грин рассмеялся и подумал про себя, что если его и убьют теперь, он умрет с чувством удовлетворения — заставил опозориться герцога, который всегда хвастался своей храбростью на поле боя. Само собой, эта его выходка заставит герцога позаботиться о немедленной смерти Грина, чтобы он не успел рассказать другим, как заставил его отступить.

Он криво улыбнулся. Что будет, если солдаты получат от герцога приказ прямо противоположный тому, что дала герцогиня? Бедные парни вряд ли сообразят, что надо делать. Мужские приказы, конечно, главнее женских, но женщина будет в ярости и позднее найдет способ наказать того, кто поторопится убить Грина.

Именно в этот момент улыбка сошла с его лица, и он побледнел от испуга. Громкий лай, рвущийся из самой глубины грудной клетки, послышался поблизости. Не за дверью апартаментов, а рядом! Он выругался и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть: огромное тело рванулось к его горлу с обнаженными клыками и глазами, горящими зеленым пламенем в лунном свете. Он понял, что забыл о маленькой дверце, встроенной в большую для того, чтобы Элзоу мог беспрепятственно бродить по комнатам. А раз большая собака может пройти через эту дверцу, то солдаты тоже смогут пробраться через нее!

Инстинктивно он поднял пистолет и нажал курок. Выстрела не последовало — на полке не было пороха. Но ствол попал в огромную пасть и не дал псу достичь цели — горла Грина. Но он все-таки был сбит с ног толчком и почувствовал острые зубы на своем запястье. Челюсти были способны прокусить руку, и, хотя Грин не чувствовал боли, ему стало плохо от мысли, что он увидит окровавленный огрызок, когда Элзоу отскочит от нем. Но все-таки его рука пострадала не слишком сильно, хоть и кровоточила. Пес был остановлен стволом, попавшим в пасть, и у него так перехватило дыхание, что он не думал ни о чем другом, кроме как освободиться от помехи.

Пистолет загремел по металлическому полу балкона. Элзоу в бешенстве тряс головой, не понимая, что уже избавился от помехи. Из сидячего положения Грин рывком встал на четвереньки. Элзоу загнал его вплотную к перилам. Яростно рыча, как и собака, Грин уперся ногами в нижний край перил и рванулся вперед. В то же мгновение и животное рванулось к нему. Они столкнулись головами. Череп Грина ударил по открытой пасти и сбросил собаку, потому что его толчок был сильнее. Хотя огромные челюсти повредили ему скальп, но сомкнулись они в воздухе, и собака, громко взвыв, свалилась набок. Грин схватился за длинный хвост и, увернувшись от зубов, нацеленных теперь на его коленку, рванул его так, что пасть собаки оказалась на значительном расстоянии от его тела. Он поднялся на одно колено, мертвой хваткой сжимая хвост обеими руками и удерживая собаку подальше от себя, затем на обе ноги. Собака бешено дергалась и пыталась укусить его за руки, но могла достать только собственные бока. Воя от ярости, пес попробовал вырваться, и Грин, сделав последнее усилие, поднял хвост повыше. Естественно, тело последовало за хвостом. В то же мгновение он нырнул под собаку и, резко разогнувшись, швырнул злобную тварь через голову.

8

Злобное рычание сменилось отчаянным визгом, когда Элзоу полетел в пустоту. Грин наклонился, чтобы проследить падение пса. Он ничуть не жалел его. Он ликовал. Он давно ненавидел этого пса, давно мечтал о такой минуте.

Вой Элзоу оборвался с глухим ударом о парапет стены рядом с дорожкой. Тело подпрыгнуло и пропало из виду. Сил у Грина оказалось больше, чем он предполагал — он хотел лишь перебросить стопятидесятифунтового зверя через балконные перила, — но времени торжествовать не было. Если собака смогла пролезть через маленькую дверь, то смогут и солдаты. Он быстро вернулся в комнату, ожидая встретить по крайней мере дюжину воинов, но там никого не было. Почему? Единственное, что он мог предположить — они боялись. Ведь он мог легко поотрубать им головы, пока они на четвереньках лезут в комнату.

Дверь вздрогнула от мощного удара. Они выбрали менее отважный, но более мудрый способ — применили осадный таран. Грин зарядил пистолет, едва не просыпав весь порох — так дрожали руки. Он выстрелил, и в дереве появилась дырка, но все-таки большая часть дроби застряла в древесине: дверь была слишком толстой для такого оружия.

Грохот оборвался, он услышал, как таран упал на пол при спешном отступлении. Он улыбнулся. Они все еще действовали по инструкции герцогини — взять его живым; еще не получили приказа герцога и не хотели лезть на выстрелы только с мечами в руках. Они даже забыли, что дробь не пробьет толстое дерево.

— Вот так-то! — произнес Грин вслух. И удивился тому, что голос его дрожит так же, как и ноги, что он чувствует дикое ликование, прорывающееся сквозь страх. Это ему нравилось.

«Возможно, — подумал он, — мне нравится это, несмотря на ждущую за углом смерть, потому что я слишком долго сдерживал свои чувства, а жестокость — прекрасное средство для выражения негодования и долго сдерживаемой ярости». Какова бы ни была причина, он знал, что это один из величайших моментов в его жизни, и если он выживет, то будет вспоминать об этом с гордостью и удовольствием. Самое странное, что культура его родины уныла молодежь отвращению к жестокости. К счастью, не до такой степени, чтобы при мысли о насилии наступал паралич воли. Устойчивых нервных связей против насилия не установилось, возникло обыкновенное философское неприятие этого явления. Слава богу, оставалась еще философия тела, самая древняя и глубокая. И несмотря на то, что человек не может жить без философии сознания, как не может жить без хлеба, сейчас для Грина она не существовала. Огненная стихия наполняла теперь его тело и помогала оставаться живым, хотя смерть стучалась в двери. Она родилась не из каких-нибудь умственных абстракций, не из углубленных мудрствований.