Одиссея Гомера - [8]

Меньше всего хотелось бы навешивать на котенка имя, которое напрашивалось само собой, каким бы знаменитым оно ни было (по этой причине отпали такие имена, как «Рэй»[3] и «Стиви»,[4] по мнению моих благожелательных друзей, как нельзя лучше подходящие слепому черному коту). Не хотелось и ничего вычурного или зловещего. Он обречен на слепоту до конца своих дней, и если имя что-нибудь да значит, то пусть слепота будет последнее, о чем будет говорить его имя.

Всю следующую неделю не было ни одного дня, чтобы я не навестила ветеринарную клинику. Если меня спрашивали зачем, я неизменно отвечала: «На его долю и так выпало немало, другому на всю жизнь хватило бы, но у каждого должно быть что-то или кто-то, за кого можно уцепиться, а раз так, то пусть привыкает ко мне, хоть к запаху, хоть к звукам».

Впрочем, причин для волнения у меня было более чем достаточно, в некоторых из них не хотелось признаваться даже самой себе. Теперь этот котенок был мой, мой бесповоротно, и я чувствовала себя обязанной хотя бы понять, как он «видит» окружающий мир, как находит в нем свои пути.

Вот почему каждый вечер после работы я забегала к Пэтти. Та доставала котенка из ящика и пускала нас в амбулаторную, где он мог свободно передвигаться. Я тихо сидела в углу комнаты и наблюдала.

Я уже могла сказать, что он неутомимый исследователь. Вес пластмассового воротника, который висел, как щит у странствующего рыцаря во вражеских землях, мешал котенку держать голову прямо, но и без этого «щита» он норовил приблизить нос к земле. Комнатушка была небольшой, и вскоре котенок обнюхал каждый ее дюйм. Натолкнувшись на стену или стол, он тут же принимался трогать их лапками, словно инженер, который прикидывает размеры и толщину предмета.

Как-то раз котенок попытался взобраться на стул в углу комнаты. Пока что это была единственная попытка покорить неизведанные вершины, хотя большое комнатное растение в горшке в противоположном углу было не менее привлекательным. Котенок уже начал принюхиваться к нему, и тогда мне впервые пришлось сказать ему «нет» — не хватало еще, чтобы он вывалялся в земле или, что не лучше, вывалил на пол само растение, ободрав листья.

Наконец наступил день, когда все еще безымянного котенка можно было забрать домой. Я уже начала побаиваться, что он обречен быть Штепселем по умолчанию, за неимением ничего другого.

Нужно было срочно придумать имя, но не любое, а которое подходило бы именно ему. И тут котенок представился мне героем некоего литературного произведения. В его жизни и впрямь было нечто схожее с сюжетом приключенческого романа: испытания, страдания, чудесное воскрешение и множество преград, которые еще предстояло преодолеть.

Вот тут-то мне и пришло в голову, что он был не только действующим лицом, но и сочинителем собственной истории. Не имея представления о том, как выглядит этот мир, он должен был «рисовать» какие-то образы в своем воображении, хотя бы для того чтобы объяснить происходящее самому себе. А как иначе? Как иначе понять, что такое стул, и не просто стул, а стул, который загадочным образом преградил твой путь сегодня, когда еще вчера его там не было? Что суть стул? Откуда они вообще берутся, эти стулья? И зачем? А как объяснить себе то, что, как бы тихо ты ни крался, всеведущая приемная мать уже знает, что ты замыслил что-то запретное, еще до того, как ты это совершил? Когда (в четвертый раз!) котенок попытался забраться в большую наполненную землей кадку с растением и в четвертый раз услышал внезапное твердое «нет», на его мордочке собрались морщинки недоумения. Понять разницу между «неслышный» и «невидимый» он, конечно, не мог. «Я ступал так тихо — откуда она все знает?!»

Когда в семье появляется питомец, вы думаете, что в истории вашей жизни он будет персонажем второго плана. В нашем случае мне уже стало казаться, что в истории его жизни персонажем второго плана буду я. Из неуверенной в себе, неустроенной одинокой девушки с тремя… кошками на шее я превратилась в некое верховное божество, всезнающее и всевидящее, милосердное и непостижимое.

Я наблюдала, как неуверенно и неловко котенок пересекает пространство комнаты — местность, на мой взгляд, рельефом бесхитростную и по расстояниям плевую; для него же она была и необъятной, и неизведанной. Он как раз пытался вылавировать меж Сциллой и Харибдой — ножкой стола и мисочкой с водой, когда споткнулся на ровном месте и ткнулся мордочкой в воду. Не успел котенок испугаться, как я подхватила его на руки, приговаривая: «Хороший котик, хороший», и он тут же замурлыкал, удовлетворенный милостью небес. А вот упорству его можно было только позавидовать: сколько бы он ни натыкался на миску с водой или неправильно рассчитывал высоту, запрыгивая на стул, сколько бы ни бился о ножку стола, позабыв о ней, он продолжал идти вперед. Казалось, он твердил себе: «Там, по другую сторону преграды, есть такое место, куда я должен обязательно попасть — там ждут меня подвиги, которые без меня никто не сможет совершить».

В поисках этого места и метался наш герой. Мало того, он еще и придумывал собственных героев и слагал свои мифы о богах. Зачем? Затем, что мифы для того и нужны — объяснить необъяснимое. Он был Одиссеем. И он же был слепым рассказчиком, который выдумал Одиссея, а жизнь ему представлялась бескрайним эпосом потому, что границ он попросту не видел.