Одиссей Полихрониадес - [40]

Занявъ при тестѣ своемъ должность «диванъ-эффендиси», Ибрагимъ-бей, къ сожалѣнію, сталъ слишкомъ гордъ и заносчивъ. Онъ обращался съ богатыми и почтенными христіанами гораздо суше и надменнѣе, чѣмъ простой и опытный паша, его тесть; бѣдныхъ нерѣдко и билъ своею рукой въ самомъ конакѣ. Онъ полюбилъ роскошь; держалъ много слугъ и лошадей, купилъ карету, которая по нашимъ горнымъ дорогамъ вовсе не могла проѣхать и ее отъ морского берега до Янины, на половину разобранную, несли носильщики на плечахъ за огромную цѣну. Самъ онъ щеголялъ; двоихъ мальчиковъ своихъ онъ одѣвалъ въ бурнусы изъ чернаго сукна, расшитые золотомъ: ковры дорогіе заказывалъ, безцѣнные коврики, шитые золотомъ по атласу, для праздничной молитвы въ мечетяхъ при парадѣ; заказывалъ много вещей серебряныхъ, нашей тонкой янинской работы.

Отцу моему (которому все это необходимо было знать для его дѣлъ) пріятели скоро объяснили, что Рауфъ-паша самъ взятокъ не беретъ въ руки, но что беретъ ихъ иногда диванъ-эффенди, а иногда тотъ самый Сабри-бей, который такъ плѣнилъ меня своею образованностью. Они дѣлятся оба потомъ съ пашою. Ибрагимъ-бей былъ по-восточному очень образованъ и писалъ даже хорошіе турецкіе стихи, но европейскихъ языковъ не зналъ ни онъ, ни паша. Поэтому Сабри-бей былъ имъ обоимъ очень нуженъ; Сабри зналъ хорошо по-французски и по-гречески; почти всѣ дѣла иностранныхъ подданныхъ или шли черезъ его руки, или, по крайней мѣрѣ, не обходились безъ его вліянія. Всѣ ноты и отношенія консуламъ, которыя часто писались по-французски, сочинялъ Сабри-бей; почти всѣ переводы на турецкій языкъ дѣлалъ онъ. И сверхъ того, онъ своею уклончивостью и вкрадчивостью достигалъ нерѣдко бо́льшаго, чѣмъ зять паши своею гордостью и гнѣвомъ. Зять паши на людей простыхъ, нерѣдко, какъ я сказалъ ужъ, поднималъ руку въ самомъ канакѣ; Сабри-бей никогда никого не билъ. Зять паши, кромѣ митрополита и двухъ или трехъ самыхъ важныхъ старшинъ, никому изъ христіанъ визитовъ не дѣлалъ и не платилъ. Сабри-бей знакомился со всѣми. Въ самыхъ простыхъ рѣчахъ и обычныхъ восклицаніяхъ между ними была большая разница; и тотъ и другой въ разговорѣ обращались нерѣдко къ собесѣднику со словомъ: «эффендимъ!» (господинъ мой!), но какъ говорилъ одинъ и какъ произносилъ это слово другой!

«Эффендимъ!» говорилъ Сабри-бей, и взглядъ его былъ льстивъ; онъ прикладывалъ руку къ сердцу, онъ улыбаясь какъ будто говорилъ тебѣ: «О! какъ я счастливъ, что я съ вами знакомъ и могу отъ души назвать васъ «господинъ мой!»

«Будь счастливъ ты, несчастный, говорилъ, казалось, другой, что я такъ благосклоненъ и вѣжливъ съ тобою, и помни крѣпко, что только извѣстная всѣмъ моя вѣжливость вынуждаетъ меня говорить тебѣ «господинъ мой!» «Эффендимъ!» эффендимъ! Да! А поза надменная на софѣ, взглядъ, движенье руки повелительное, все говорило у Ибрагима: «Я твой эффенди, глупецъ, а не ты, несчастный!»

Сабри-бей былъ принятъ хорошо во всѣхъ консульствахъ; а зять паши ни къ кому изъ консуловъ не ѣхалъ, претендуя неслыханно, чтобъ они первые его посѣтили. Одинъ только Благовъ, который любилъ турокъ и хотѣлъ между ними быть популярнымъ, былъ знакомъ съ Ибрагимомъ. Благовъ, подъ предлогомъ спѣшнаго дѣла, зашелъ однажды самъ, выходя отъ паши, въ канцелярію диванъ-эффенди и посидѣлъ тамъ пять минутъ; Ибрагимъ-бей былъ тронутъ этимъ и чрезъ нѣсколько дней пріѣхалъ торжественно въ консульство русское и пробылъ у Благова больше часа.

Сабри-бей былъ пріятель со всѣми; онъ не пренебрегалъ ни евреями, ни греками, и отъ этого нерѣдко получалъ отъ нихъ деньги и подарки тайкомъ отъ паши и его зятя, и, какъ слышно было, въ такомъ случаѣ уже не дѣлился съ ними.

Онъ и съ отцомъ моимъ поступилъ очень вѣжливо. Чрезъ два дня, не болѣе, послѣ того, какъ отецъ мой былъ у него въ конакѣ, Сабри-бей пришелъ къ доктору въ домъ и сказалъ отцу, что хотя онъ съ докторомъ и давно знакомъ и любитъ его, какъ прекраснаго человѣка, но что при этомъ посѣщеніи имѣлъ въ виду именно моего отца.

На другой же день послѣ этого визита я утромъ увидалъ, что отецъ торгуетъ ковры въ сѣняхъ у одной женщины. Онъ купилъ у нея, наконецъ, большой меццовскій коверъ въ семь лиръ турецкихъ, прекрасный, бѣлый съ пестрыми восточными узорами.

Потомъ, когда стемнѣло, онъ приказалъ мнѣ взять носильщика, отнести коверъ, аккуратно его свернувъ и прикрывъ, къ Сабри-бею на домъ и сказать ему такъ:

— Отецъ мой кланяется, бей эффенди мой, вашей всеславности34 и спрашиваетъ о дорогомъ для него вашемъ здоровьѣ. Онъ слышалъ, что вы хвалите ковры здѣшней меццовской работы, и проситъ васъ принять этотъ коверъ, который былъ у насъ уже давно, но лежалъ сохранно безъ употребленія, и потому онъ какъ новый. Онъ проситъ также извиненія, что скромное приношеніе это не сообразно съ добротою вашей и цѣнности большой не имѣетъ. Но отецъ мой желалъ бы, чтобы вы сохранили его на память объ Эпирѣ и о тѣхъ людяхъ, которыхъ вы осчастливили вашею дружбой».

— Понимаешь? — прибавилъ отецъ шопотомъ и тонко взглядывая на меня.

Какъ не понимать. Конечно понимаю я все, какъ слѣдуетъ понимать греку загорскому.

Г. Благовъ посмѣялся бы вѣроятно опять надъ нашею реторикой, если бъ онъ слышалъ нашъ разговоръ, но мнѣ такая возвышенная рѣчь отца моего была какъ разъ по душѣ. Я и не спросилъ даже, почему и зачѣмъ коверъ нарочно купленный былъ названъ давнишнимъ: я сейчасъ понялъ, что гораздо вѣжливѣе именно такъ сказать бею, понялъ, какой въ этомъ есть чувствительный оттѣнокъ, и поспѣшилъ къ Сабри-бею.