Одиссей Полихрониадес - [37]

Я замѣтилъ еще, что Абдурраимъ-эффенди какъ будто бы брезгливо отдернулъ и отряхнулъ тѣ пальцы, къ которымъ отецъ прикоснулся.

Когда отецъ говорилъ потомъ что-нибудь очень почтительно, бей выслушивалъ его какъ будто бы и вѣжливо, но почти не отвѣчалъ ему, а смотрѣлъ съ небольшимъ удивленіемъ, какъ будто спрашивая: «А! и этотъ деревенскій старый райя тоже говоритъ что-то?»

Онъ даже иногда слегка улыбался отцу; но обращался тотчасъ же къ доктору и говоря съ нимъ становился веселъ и свободенъ, какъ равный съ равнымъ.

Искренно ли или лицемѣрно, но отецъ хвалилъ бея за глаза; но я не могъ долго простить ему это надменное обращеніе съ бѣднымъ моимъ родителемъ и со злобною завистью дивился, почему онъ оказываетъ такое предпочтеніе безумному Коэвино?

Гораздо пріятнѣе было для меня знакомство со старымъ ходжей Сеферъ-эффенди.

Вотъ былъ истинно добрый турокъ, почтенный, простодушный и забавный. Носъ у него былъ преогромный и красный; чалма зеленая; борода длинная, бѣлая; руки ужъ немного тряслись, и ступалъ онъ не очень твердо ногами, но глаза его были еще живые и блистали иногда какъ искры. Все онъ шутилъ и смѣялся. Знакомъ онъ былъ съ отцомъ моимъ давно.

Въ ту минуту, когда онъ пришелъ къ намъ, ни отца, ни доктора не было дома. Мы съ Гайдушей его пріняли и просили подождать; я самъ подалъ ему варенье и кофе. Онъ спросилъ меня, знаю ли я по-турецки? Я сказалъ, что на Дунаѣ, когда былъ малъ, недурно зналъ, но что здѣсь, въ Эпирѣ, немного забылъ.

Сеферъ-бей, все улыбаясь, смотрѣлъ на меня пристально и долго не пускалъ отъ себя съ подносомъ, долго сбирался на это отвѣтить мнѣ что-то; думалъ, думалъ и сказалъ, наконецъ, по-турецки:

— Видишь, дитя, никогда не говори, что ты зналъ хорошо по-турецки! Слушай. Арабскій языкъ — древность, персидскій — сахаръ, а турецкій — великій трудъ! Понимаешь?

Я сказалъ, что понимаю. Старикъ тогда безъ ума обрадовался и хохоталъ.

Я хотѣлъ унести подносъ; но ходжа схватилъ подносъ за край рукою и спросилъ:

— Знаешь ли, дитя мое, кто былъ Саади?

Я сказалъ, что не знаю и не слыхалъ.

— Саади, дитя, былъ стихотворецъ, — продолжалъ Сеферъ-эффенди, одушевляясь. — Вотъ что́ онъ сказалъ про тебя, мой сынъ: «Этотъ кипарисъ прямой и стройный предсталъ предъ мои очи; онъ похитилъ мое сердце и повергъ его къ стопамъ своимъ. Я подобенъ змѣѣ съ раздавленною головой и не могу болѣе двигаться… Этотъ юноша прекрасенъ; взгляни, даже когда онъ гнѣвается, какъ пріятна эта строгая черта между его бровями!» А Гоммамъ-Эддинъ, другой стихотворецъ, сказалъ иныя слова, про тебя же: «Однимъ взглядомъ ты можешь устроить наши дѣла; но ты не желаешь облегчать страданія несчастныхъ». Это что́ значитъ, мой сынъ? Это значитъ, что ты долженъ всегда оставаться добродѣтельнымъ!

Я отъ этихъ неожиданныхъ похвалъ и совѣтовъ его такъ застыдился, что ушелъ въ другую комнату и, услыхавъ, что Гайдуша вслѣдъ мнѣ смѣется громко (она безъ церемоній сѣла и бесѣдовала съ ходжей), еще больше растерялся и не зналъ уже, что́ дѣлать. Слышалъ только, что Гайдуша сказала турку:

— Да, онъ у насъ картиночка писаная, нашъ молодчикъ загорскій, какъ дѣвочка нѣжный и красивый. А глаза, ходжа эффенди мой, у него, какъ сливы черные и большіе. На мать свою онъ похожъ.

— Это счастливый сынъ, я слышалъ, который на мать похожъ, — отвѣчалъ старикъ.

Сознаюсь, что хотя я и стыдился, а похвалы эти мнѣ были… ахъ, какъ пріятны!

Понравился мнѣ также тотъ молодой чиновникъ Сабри-бей, который показывалъ намъ въ конакѣ залу Али-паши.

Ничего въ немъ не было страшнаго или грубаго. Такой тихій, ласковый, съ отцомъ моимъ почтительный, руку все къ сердцу: «эффендимъ, эффендимъ!» Собой хоть и не особенно красивый, но такой высокенькій, худенькій, пріятный, съ усиками небольшими. По-французски онъ говорилъ свободно; а когда онъ начиналъ говорить по-турецки, языкомъ высокимъ, литературнымъ, то это было просто очарованіе его слушать; гармонія и сладость!

— Эффендимъ! — говорилъ онъ отцу моему вкрадчиво, сидя у насъ, — прошли времена мрака и варварства, и мы надѣемся, что всѣ подданные султана будутъ наслаждаться совокупно и въ несказанномъ блаженствѣ равенствомъ и свободой, подъ отеческою и премудрою властью!

— Есть еще, увы! многое, многое, эффенди мой, достойное сожалѣнія и жалобъ, — сказалъ ему отецъ.

— Эффенди мой, кто этого не видитъ! — возразилъ Сабри-бей съ достоинствомъ. — Но справедливо говорятъ французы: «Les jours se suivent, mais ne se ressemblent pas!» Постепенно и неспѣшно все измѣняется! Все, рѣшительно все, вѣрьте мнѣ! И еще древній латинянинъ сказалъ: спѣши медлительно. И сверхъ того, прошу у васъ прощенія, сказалъ и другое хорошее слово французъ: «Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles».

Я, слыша это, вышелъ въ другую комнату и воскликнулъ самъ съ собою: «Нѣтъ, дѣйствительно турки сильно идутъ впередъ! Такъ что это для насъ даже невыгодно! Истинно сказано: «пути Провидѣнія неисповѣдимы!» И я печально задумался съ подносомъ въ рукѣ.

Въ эту минуту на лѣстницѣ раздался страшный, дикій ревъ и крикъ; ревъ этотъ не походилъ ни на визгъ Гайдуши въ гнѣвѣ, ни на восторженные клики Коэвино. Я вскочилъ съ испугомъ и встрѣтился вдругъ лицомъ къ лицу со страшнымъ человѣкомъ. Это былъ дервишъ. Смуглый, низенькій и сѣдой, въ высокомъ остромъ колпакѣ набекрень, въ длинной одеждѣ и съ огромною алебардой въ рукѣ.