Одиссей Полихрониадес - [198]

Я бы желалъ даже, чтобы ты могъ изъ Аѳинъ видѣть, какъ я вижу отсюда съ Дуная, какими именно узорами идутъ за селомъ узкія тропочки, протоптанныя пастухами и козами по мягкому желтому склону безлѣсной горы. И этихъ козъ и черныхъ козлятокъ ихъ, взлетающихъ, играя на вѣтки деревьевъ… И дубки, прунари, съ колючими листьями и крупными жолудями, которые растутъ на крошечномъ холмикѣ позади села, около пустыннаго маленькаго параклиса Божьей Матери Широчайшей Небесъ, возобновленнаго и украшеннаго благочестивымъ и добрымъ отцомъ моимъ на трудовыя деньги. Я бы желалъ даже, чтобы ты зналъ, который прунари побольше и который поменьше. (Я вѣдь помню даже, сколько ихъ, и какого цвѣта мохъ на нихъ, и гдѣ онъ именно.) Но развѣ это возможно? Развѣ можно тебѣ, по словамъ моимъ, вообразить эту картину во всей ея полнотѣ, отъ сіяющаго лазурнаго весенняго неба, до розоваго, милаго цвѣточка, который только что смиренно расцвѣлъ, ненаглядный мой загорскій цвѣточекъ, у старой каменной стѣнки въ углу!..

Нѣтъ! Передать перомъ и словомъ подобную картину, живущую въ бездонныхъ, непостижимыхъ нѣдрахъ души, не можетъ человѣкъ человѣку. Ты легче поймешь со всею силой симпатіи глубокія и священныя чувства мои, чѣмъ вообразишь себѣ именно тѣ самые предметы, при видѣ которыхъ кипѣли въ юномъ сердцѣ моемъ эти чувства.

И черные глаза Зельхи́, и Благовъ, и паша, и роскошный консульскій домъ, и архонты, и турки, и почести, карьера, деньги, и лукавство, и грѣхи мои, и безумства Коэвино, и дурныя правила пріятнаго Бранковича, и окровавленное лицо мужественнаго Ильи, и кроткій, умиротворяющій призывъ церковный: «Иже въ девятый часъ насъ ради плотію смерть вкусивый», — все, все это было мною внезапно забыто, когда я тихо вступалъ веселымъ этимъ полуднемъ на каменныя плиты родного двора!

Все, все было забыто…

Я вошелъ: на дворѣ не было видно никого; было такъ тихо, что я слышалъ только звонкое журчаніе фонтана за нашимъ домомъ въ переулкѣ.

Мать моя была въ гостяхъ, Елена въ кухнѣ, бабушка Евге́нко Стилова и Константинъ, севастопольскій воинъ, трудились въ саду.

Я вошелъ въ пустой домъ и отворилъ тихонько дверь въ ту небольшую пріемную съ двумя низкими и широкими красными софами по двумъ сторонамъ большого очага, о которой я писалъ тебѣ еще въ началѣ моей повѣсти.

Я увидалъ эту столь любимую еще въ раннемъ дѣтствѣ моемъ, комнату, въ которой я слышалъ столько вечернихъ разсказовъ у зажженнаго зимой очага, въ которой я засыпалъ на колѣняхъ у матери или въ объятіяхъ отца.

Я увидалъ всѣ три окна, большія и свѣтлыя, торжественно и празднично озаренныя солнцемъ, и полосы солнца этого на стѣнахъ и диванѣ. Увидалъ въ бѣлой стѣнѣ шкапчикъ съ зелеными и фіолетовыми треугольниками на дверцахъ и услыхалъ сильный запахъ прошлогодней айвы, которая рядышкомъ, рядышкомъ стояла вокругъ всей комнаты на зеленой узенькой полочкѣ, изогнутой къ угламъ на двухъ концахъ своихъ по обычаю…

На очагѣ тлѣлъ, догорая и чуть вспыхивая, одинъ огромный обрубокъ пня.

На диванѣ лежалъ забытый матерью чулокъ со спицами.

Около чулка кошечка съ желтыми глазами и съ обрубленнымъ хвостомъ (которую я оставилъ еще крошечнымъ котенкомъ) проснулась и приподнялась на лапкахъ спросонья, высоко, высоко изгибая спину, и смотрѣла на меня пристально.

Я постоялъ, поглядѣлъ и, вдругъ припавъ къ каменному краю очага, началъ плакать громко и цѣловать его.

Такъ застала меня служанка Елена и съ громкимъ крикомъ радости кинулась звать мать и бабушку.

Почти годъ!

Ты самъ хоть и моложе меня, но уже давно не безбородый юноша. Поэтому ты знаешь по опыту значеніе одного года въ подобный возрастъ жизни нашей…

Это вѣкъ!

И какой годъ? Вспомни!..

Что́ я видѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ прощался на послѣднемъ подъемѣ предъ спускомъ въ долину Янины съ тѣмъ вечернимъ лучомъ въ окнахъ загорскаго села?.. Что́ я видѣлъ? Что́ я слышалъ? Что́ я чувствовалъ! И сколько сдѣлалъ! Сколькому научился! Какихъ плодовъ познанія добра и познанія зла вкусилъ я съ тѣхъ поръ въ этой Янинѣ, которая для Благова или Бранковича могла казаться столь же мирною и тихою и не страшною, какъ то озеро, у береговъ котораго она такъ красиво построена, а для меня развѣ Янина эта была озеро?.. Но не была ли она опаснымъ и глубокимъ «моремъ житейскимъ» для моихъ еще слабыхъ силъ, для меня, еще столь неопытнаго пловца?..

И если я самъ бы не замѣтилъ, что я уже не тотъ Одиссей, не тотъ въ одно и то же время самоувѣренный книжникъ и вовсе невинный отрокъ, Одиссей, который выѣхалъ въ «турецкомъ халатикѣ» на мулѣ изъ этихъ воротъ прошлою осенью, то возгласы другихъ, радость и гордость матери, удивленіе старой Евге́нки… и похвалы сосѣдей объяснили бы мнѣ, что я могу быть спокоенъ, что я во всемъ, во всемъ иду впередъ, какъ слѣдуетъ молодцу и мужчинѣ.

Православный я былъ, и какой еще!.. Я пріялъ даже мученичество за вѣру въ дѣлѣ Назли!

Образованъ и ученъ я былъ!

Патріотомъ эллинскимъ я, разумѣется, былъ… Опятъ то же дѣло Назли и многія другія дѣла, коими ужъ сами ежедневники Эллады перомъ Исаакидеса превозносили мое имя по всему свѣту… Быть можетъ на берегахъ самой Миссисипи читаетъ съ удовольствіемъ обо мнѣ грекъ-торговецъ, ибо гдѣ только нѣтъ торгующихъ грековъ!