Одиссей Полихрониадес - [187]

Помолчавъ консулъ спросилъ:

— Вы изъ Аѳинъ?

Рѣчи Вамвако́са полились опятъ потокомъ… «Я воспитанникъ Аттической Всенаучницы»… и лились, и лились, и головка качалась на тонкой шеѣ, и качалась, и качалась…

Благовъ все молчалъ. Молчалъ онъ четверть часа, молчалъ двадцать минутъ.

Вамвако́съ все изливался, все пѣлъ очень краснорѣчиво, но однообразнымъ и скучнымъ голосомъ…

Благовъ не возражалъ ему ни слова и, не мѣняясь въ лицѣ, глядѣлъ на него гостепріимно и покойно.

Наконецъ Вамвако́съ сказалъ:

— Впрочемъ, быть можетъ, я пришелъ не во-время… У васъ естъ спѣшныя дѣла… Я вижу столько газетъ и бумагъ предъ вами.

Тогда Благовъ всталъ и, очень любезно улыбнувшись ему, отвѣчалъ:

— Если хотите, это правда… Я очень занятъ…

Вамвако́съ, который ожидалъ, что его будутъ удерживать, покраснѣлъ, поклонился и ушелъ.

Когда за нимъ затворилась дверъ, консулъ спросилъ:

— Какъ это воробей называется по-гречески?

Бостанджи сказалъ: «Споргити».

— Вотъ головка маленькая, какъ у споргити…

Мерзавецъ Бостанджи залился звонкимъ хохотомъ, не понимая, что этотъ неуспѣхъ Вамвако́са огорчилъ меня. И этого мало: онъ не только хохоталъ, но онъ даже и сказалъ консулу нѣчто для насъ съ Исаакидесомъ очень вредное.

Онъ сказалъ такъ:

— Господинъ консулъ, вы не думайте, что этотъ Вамвако́съ такъ просто приходилъ; это его Исаакидесъ навѣрное подослалъ, чтобы съ вами объ его тяжбѣ поговорить… Онъ ему, видите, другъ и законникъ…

— Я ужъ почти догадался, — сказалъ Благовъ.

Мы все писали; консулъ все читалъ газеты. Никто не приходилъ. Наконецъ пришелъ самъ Исаакидесъ. Вѣроятно онъ узналъ, что изъ бесѣды его аѳинскаго друга съ консуломъ ничего не вышло, и былъ немного задумчивъ.

Помолчавъ онъ доложилъ консулу о событіяхъ дня, о которыхъ онъ только что успѣлъ узнать, и между прочимъ о томъ, что христіанъ турки сгоняютъ изъ селъ дѣлать дорогу и не только денегъ имъ не платятъ, но и хлѣба за это, кажется, не даютъ; сказалъ еще, что паша все нездоровъ, не можетъ сегодня выходить изъ гарема, и докторъ безпрестанно ходитъ къ нему; наконецъ, повременивъ еще, началъ было такъ съ заискивающею улыбкой:

— Вы приказали напомнить вамъ о дѣлѣ въ тиджаретѣ…

— О какомъ дѣлѣ? — притворно спросилъ Благовъ.

— О моемъ дѣлѣ, значитъ… съ Шерифомъ…

— Нѣтъ, я передумалъ, — сказалъ спокойно и даже печально консулъ. — Я не буду возобновлять его…

Воцарилось на минуту молчаніе. Они поглядѣли другъ на друга. Исаакидесъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ. Даже губы его шевельнулись сказать что-то, но не сказали.

У Благова блеснули глаза опять столь знакомою уже мнѣ радостью злого тріумфа. Но и онъ не сказалъ ничего. Немного погодя Исаакидесъ взялъ дрожащею рукой свою скверную шляпу и, поклонившись почтительно, вышелъ изъ канцеляріи.

Благовъ едва отвѣтилъ на его страдальческій поклонъ. И тѣмъ разговоръ этотъ кончился. Консулъ потомъ довольно долго сидѣлъ на диванѣ, читая русскія газеты и не говоря никому ни слова. Мы съ Бостанджи-Оглу прилежно писали.

Потомъ Благовъ бросилъ газету, потянулся и сказалъ, обращаясь къ Бостанджи-Оглу:

— Вотъ въ газетахъ нашихъ пишутъ всякій вздоръ. Описываютъ, напримѣръ, какъ мошенники обманываютъ порядочныхъ людей. Это не ново. Занимательнѣе было бы описать, какъ иногда порядочный человѣкъ… проводитъ мошенника. Бостанджи, какъ сказать по-гречески «порядочный человѣкъ»?

Бостанджи отвѣтилъ выраженіемъ въ буквальномъ смыслѣ, означающимъ «человѣкъ какимъ должно быть».

Благову это не понравилось.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — это не то! Порядочнымъ человѣкомъ еще можно себя назвать въ веселый часъ… Но какъ сказать про себя «человѣкъ какимъ должно быть!» Это слишкомъ высоко и непристойно. И какимъ это именно человѣкомъ надо быть… еще вопросъ… Одиссей, ты вѣдь ученый мужъ; когда вырастешь совсѣмъ, придумай и публикуй для этого новое эллинское слово…

Но я остался глухъ къ этой благосклонной шуткѣ. Пророчица Гайдуша! Оракулъ, Пиѳія Гайдуша! Радуйся!.. «Когда повѣсятъ колоколъ, Благовъ броситъ бумаги Исаакидесу въ морду, и до выгодъ твоего отца ему дѣла нѣтъ». Радуйся! Радуйся, вѣдьма!

Я вспомнилъ кстати и слова киры-Параскевы, матери бея: «Развѣ онъ хорошій человѣкъ? Развѣ онъ добрый? Нѣтъ, онъ человѣкъ жесткій и недобрый».

Теперь кира-Параскева находитъ его, вѣроятно, очень добрымъ; а я не согласенъ съ ней!

Да! пока эта жесткость, эта паликарская, дерзкая хитрость, молча хвастливая… Эта сіяющая нѣмымъ тщеславіемъ предпріимчивость касалась другихъ, а не меня, и не отца моего, котораго я такъ жалѣлъ и котораго я съ такимъ блаженствомъ увидалъ бы, наконецъ, въ Загорахъ (или хоть въ близкой отъ Загоръ Янинѣ), на покоѣ, задумчиво и кротко бесѣдующимъ о старинѣ и о нынѣшнихъ дѣлахъ въ тѣни платана, до тѣхъ поръ эта хитрость, молодечество, эта веселая рѣзвость никого не щадящая мнѣ казались прекрасными!.. Но едва лишь эти самыя свойства обратились на меня самого и затронули въ одно и то же время и самыя корыстныя, и самыя священныя сыновнія чувства мои… такъ я вмѣсто любви и благоговѣйнаго стрха почувствовалъ къ консулу какую-то ненависть и отвращеніе, и самый страхъ мой сталъ страхъ не хорошій, а дурной… Эти самые сѣрые, сарматскіе глаза, большіе, весело пожирающіе, показались мнѣ наглыми и безстыдными, они надоѣли мнѣ… опротивѣли…