Одиссей Полихрониадес - [13]

Итакъ, родные мои жили заботливо и трудились, а я ходилъ въ школу. Мальчикъ я былъ тогда, скажу тебѣ по совѣсти, тихій и благочинный; принималъ участіе въ играхъ охотно; но къ буйству и отважнымъ шалостямъ я не былъ расположенъ. На ученье я не былъ лѣнивъ, и память у меня была хорошая.

По желанію отца меня рано взяли пѣть въ церкви съ пѣвчими, и скоро я сдѣлался любимымъ анагностомъ13 священника нашего отца Евлампія. Читалъ Апостола я искусно и громко; сразу, какъ только первый разъ вышелъ, не сбивался ни въ какомъ порядкѣ, не забывалъ земные поклоны класть, когда нужно при чтеніи; зналъ годамъ къ пятнадцати уже многое на память и особенно любилъ великимъ постомъ читать громко съ выраженіемъ и чувствомъ послѣднюю молитву повечерія, молитву ко Христу, Антіоха Панде́кта… «И дай намъ, о Богъ нашъ, умъ добрый, цѣломудренныя мысли, трезвое сердце и легкій сонъ, свободный отъ всякой лживой фантазіи!..»

Отецъ мой зналъ изъ писемъ о томъ, какой я анагностъ хорошій вышелъ и какъ скоро. Онъ сердечно утѣшался этимъ и писалъ намъ съ Дуная: «А сына моего Одиссея благословляю и радуюсь тому, что онъ преуспѣваетъ въ церковной діаконіи и псалмопѣніи. Похвальное и честное дѣло; ибо и въ древней Византіи дѣти и юноши, сыновья сенаторовъ императорскихъ и иныхъ великихъ архонтовъ, считали за честь и удовольствіе быть чтецами въ Божіихъ храмахъ!»

Такъ одобрялъ меня отецъ, и я этому радовался и еще громче, еще старательнѣе читалъ и пѣлъ.

Мирно, говорю я, текла наша семейная жизнь въ горахъ, день тихо убѣгалъ за днемъ… праздники церковные и трудовыя будни; веселыя свадьбы изрѣдка, училище, молитва; упорный трудъ у стариковъ, у насъ игры; слезы новыхь разлукъ у сосѣдей; возвратъ мужчинъ на родину, радость старыхъ отцовъ и матерей; иногда печальный слухъ о чьей-нибудь кончинѣ; ясные дни и ненастные; зной и дожди проливные; снѣга зимой грозные на неприступныхъ высотахъ и цвѣточки милые, алые, желтые, бѣлые, разные, загорскіе родные цвѣточки мои, весной по зеленой травочкѣ нашей и въ бабушкиномъ скромномъ саду.

Я росъ, мой другъ, и умъ мой и сердце мое незримо и неслышно зрѣли.

Яснѣе видѣлъ я все; пробуждались во мнѣ иныя чувства, болѣе живыя.

Я начиналъ уже думать о будущемъ своемъ. Я спрашивалъ уже себя, отъ времени до времени, какая ждетъ меня судьба на этомъ свѣтѣ?

И что́ на томъ?.. Что́ тамъ, за страшною, за безвозвратною ладьей неумолимаго Харона?

Я начиналъ все внимательнѣе и внимательнѣе слушать бесѣды и споры опытныхъ и пожилыхъ людей.

И здѣсь, въ городахъ Эпира, какъ и на Дунаѣ, великая тѣнь державной Россіи незримо осѣняла меня. Прости мнѣ! Ты хочешь правды, и вотъ я пишу тебѣ правду.

Эллада! Увы! Теперь Эллада и Россія стали для души нашей огонь и вода, мракъ и свѣтъ, Ариманъ и Ормуздъ.

— Смотрите, — восклицаетъ пламенный грекъ, — смотрите, православные люди, русскіе возбуждаютъ болгаръ къ непокорности и схизмѣ. Вы слышали, эллины, объ ужасномъ преступленіи, совершившемся недавно въ одномъ изъ сосѣднихъ домовъ? Молодой сынъ, въ порывѣ нечеловѣческаго гнѣва, поднялъ святотатственную руку на собственную мать свою. Не мать ли русскому православію наша вселенская церковь? Не она ли просвѣтила древнюю Россію святымъ крещеніемъ? Не она ли исторгла русскихъ изъ мрака идолослуженія?.. И эта Россія, лучшая, любимая дочь нашей великой, гонимой матери, нашей святой восточной и вселенской церкви, она… страшусь вымолвить…

Да, мой добрый и молодой аѳинскій другъ! Слышу и я нерѣдко теперь такія пламенныя рѣчи. Но не радостью наполняется мое сердце отъ подобныхъ рѣчей. Оно полно печали.

Кто правъ и кто не правъ, я не знаю: но, добрый другъ, дорогая память дѣтства имѣетъ глубокіе корни… И умъ нашъ можетъ ли быть вполнѣ свободенъ отъ вліянія сердца?

И тогда, когда я еще невиннымъ мальчикомъ ходилъ съ сумкой въ нашу загорскую школу, уже замѣчалось то движеніе умовъ, которое теперь обратилось въ ожесточеніе и бурю.

Учитель нашъ, г. Несториди, суровый и сердитый, воспитался въ Греціи и не любилъ Россіи. Священникъ нашъ отецъ Евлампій, веселый и снисходительный, иначе не называлъ Россіи, какъ «святая и великая Россія». Братъ нашей доброй бабушки, врачъ Стиловъ, одѣтый по-старинному въ дулама́ и джюбе́14, поддерживалъ отца Евлампія въ долгихъ спорахъ, зимой по вечерамъ у нашего очага, лѣтомъ у церкви, въ тѣни платана, гдѣ къ нимъ тогда присоединялись и другіе люди.

— Благодаря кому мы дышимъ, движемся и есмы? — говорилъ отецъ Евлампій, обращаясь къ Несториди. — Кѣмъ, — продолжалъ онъ, — украшены храмы Господни на дальнемъ Востокѣ? Не Адріанопольскимъ ли миромъ утвердилась сама ваша Эллада, нынѣ столь свободная?.. Молчи, несчастный, молчи, Несториди!.. Я уже чтецомъ въ церкви здѣшней былъ, когда тебя твоя мать только что родила… Ты помни это.

— Такъ что́ жъ, — говорилъ ему на это Несториди. — Если ты тогда чтецомъ былъ, когда меня мать родила, такъ значитъ и панславизма опасаться не слѣдуетъ… Доброе дѣло, отецъ мой!

— Нѣтъ, Несториди, я этого тебѣ не говорю. Но у тебя много злобы въ рѣчахъ, — отвѣчалъ отецъ Евлампій и смущался надолго, и не находилъ болѣе словъ.

Онъ былъ умный и начитанный человѣкъ, но у него не было вовсе той ядовитости, которую легко источалъ Несториди въ своихъ отвѣтахъ. «