Одинокое путешествие накануне зимы - [2]

Разгреб снег под костер, чурки перетаскал в кучу. Солнце садилось и подгоняло, а настроение поднималось. После хорошего дня, после перевала и обносов… у костра посидеть, чайку попить… я таскал вещи и бормотал: «Господи, за какие заслуги все это мне?» И улыбался с благодарностью, и стеснялся этого своего невольного бормотанья, как будто кто-то, кроме Него, мог меня здесь услышать.

Дело было не только в привычной радости от сплава. Мне стукнуло пятьдесят два, жизнь начала меняться, я это чувствовал — может быть, поэтому и был сейчас на реке один.

Одиночество придумали не вчера, оно ко всем приходит в свое время. Дети выросли, им, естественно, захотелось свободы, у жены обнаружилась своя жизнь, как будто бы вполне отдельная от меня, друзья сделались тяжелее и скучнее, и я подрастерялся, не зная, что со всем этим делать. Так и оказался здесь — попробовать, как оно, одиночество, в чистом виде. Есть ли на него силы?

Солнце опустилось за гору, подсвечивало еловое и кедровое воинство на хребте, стало резко холодать. Поторапливаясь, вытоптал в снегу место под палатку и уже развернул ее было, но задумался. Вспомнил слова охотоведа на берегу Байкала:

— Я бы не стал ставить палатку — тебя все видят, ты никого! Лучше под тентиком, костер опять же всегда поправишь.

Человек все же зависимое существо, особенно в таких вот необычных ситуациях. Я не стал ставить палатку. Приволок лодку и привязал к ней тент. Другой конец, обращенный к костру, поднял на веслах. Невысоко, но аккуратно вышло. Разжег костер, когда уже стало темнеть.

Было сумрачно и тихо. Далеко-далеко окрест не раздавалось ни звука. Лена монотонно шумела, иногда ясно было слышно, как перекатываются камни по дну. Я расстелил палатку, сверху разложил коврик и спальник. Вышло неплохо. Со спины прикрывал тент, а впереди горел кедровый, тихий и почти не бросающий искр костер.

Глотнул виски. Тьма окончательно спустилась в мое ущелье. Ни луны, ни звезд над головой, костер горел высоко, и вокруг ничего не было видно. В свете фонарика вода отблескивала холодно. Снег на склоне. Скалы, кусты тальника. Сильный луч доставал до леса на повороте реки. Очень непривычно было, в прежние сплавы рядом звучали голоса друзей, теперь же всюду царили ночь и безмолвие. Костер потрескивал, речка однообразно выводила свою вечную песню.

Есть не хотелось. Я повертел в руках банку тушенки, открыл ее и поставил на угли. Просто так открыл, чтобы что-нибудь сделать — на часах было всего полдевятого. Ложиться рано, и вообще все было так необычно, что я, всегда находивший себе дела, теперь просто рассеянно сидел у огня. Даже не думалось ни о чем.

Еще приложился. Виски был холодный. Вкус не чувствовался. Поставил банку с кипящей тушенкой на утоптанный снег и взял ложку. Я не ел с перевала, много работал, холодно было, в конце концов… я должен был хотеть есть, но я не хотел… У меня так бывает — когда вокруг много красоты, наступает восхитительное оцепенение. Самый простой случай — когда рядом очень красивая женщина.

Дров подбросил, положил рядом ружье, натянул лыжную шапочку на уши, чтобы поменьше слышать, и просто лежал, укрывшись спальником. Смотрел в огонь. Часы показывали полдесятого.

Костер разгорался, взметывал легкое желтое пламя, иногда щелкал и выстреливал пучком искр. Они долетали до тента и гасли. На небо выползло немного звезд. Река все шумела. Я засыпал, сознание начало ломаться, и тело двинулось куда-то, где оно не зависело от меня, и тут я услышал громкий, нарастающий и непонятный гул и плеск шагов по воде. Я замер с бешено колотящимся сердцем, пересилил себя и, скинув спальник, сел. Фонарик блуждал по мокрым камням в реке, ощупывал их зачем-то, потом пополз по берегу. Я знал, что там никого нет, но продолжал вести луч по склону. Снег, кусты, скалы и снег, и никого, ничего…

Я посидел, тупо глядя в огонь и думая, что так не высплюсь, снова как будто решительно залез в спальник и закрыл глаза. Не спалось. Я вертелся с боку на бок, зевал, думал о чем-то необязательном, гнал от себя мысли, а уснуть не мог. В который раз уже вспоминал медведей, которых видел немало, понимал, что зверь не сунется, не предупредив, ему тоже надо сначала понять, к кому он лезет… не помогало. Я искрутился, иззевался, иногда казалось, что вот-вот засну, но, когда начинал проваливаться в сон, в этот самый момент, возможно чем-то важный для человека, в ушах опять возникали необычные звуки — то плеск воды, то громкие и отчетливые шаги.

Я, доверяя свою жизнь ушам, был почти стопроцентное животное, и в этом смысле мало отличался от первобытного своего предка, даже куда ближе был к нему, чем к близким, что спали сейчас в Москве. Московские уши не различают таких шумов.

Заснул, когда небо начало предрассветно сереть. И проспал до одиннадцати.

Надо было подниматься, но я лежал под спальником, зевал мутно и не шевелился. Было отвратительно пасмурно, мгла висела над рекой. Верха каньона не было видно в сыром облаке. Казалось, темные стены уходят так высоко, что отсюда вообще нет выхода.

Собираясь сюда, я не предполагал, что так будет, я вообще не думал, как буду спать… Следующая ночь будет такой же? Мысль не была режущей и не вызывала страха, но думать об этом не хотелось. Когда я ехал один, я на что-то рассчитывал. На что? Пока это было непонятно.