Одинокое письмо - [21]

Бот пришел из Койды и пойдет туда, как только похоронят Трофима. Пьяный стал травить, старуха подле него завздыхала, что и воды запить нету.

— Полная вода, в реки вода соленая, — бормотнул пьяный неожиданно осмысленно. Потом приник к руке старухи, поцеловал.

Вернулась я к Тане повеселевшая, несла новость о Койде, предвкушение. Стирали, сидели на бревнах, грелись на солнце, не снимая шерстяных кофт; поняла, почему было плохое настроение. Заговорила, что у каждого писателя есть свои места.

Гоголь — Малороссия,

Достоевский — Петербург,

Тургенев — Орловщина,

Бунинские места — Орел,

Паустовский — Мещера,

Казаков — Майда, Зимний берег.

Главное — выбрать место.

Но думалось об этом без злобы. К плохому давешнему настроению примешивалась зависть, что Казаков был здесь не больше недели, а столько успел, так ему везло.

Потом мы мылись в байне. Плакали от дыма и мыла. Все, кто попадался, когда шли к дому, говорили что-нибудь хорошее, понравилось ли в их баенке, желали легкого пару.

(То ли дождик мелкий сыплет, то ли снова вертушка.

Фонарик выхватил кусок из наклеенной у печки рекламы фильма, получилась из бегущего человека зловещая черная фигура с длинными ногами; да неожиданно мелькнут никелированные части кровати, самовара или кастрюли у печки.

За рекой, со стороны моря, из окна видна узкая полоса зари — 10 минут двенадцатого. Ни за что мне теперь не выйти за дверь.

Хозяйка застонала.)

Потом все пили чай, соседка принесла пирог с кашей и луком. Лук оказался дикий. Потом пошли к Пульхерии Еремеевне.

О ней нужно тоже особо. Как хороша!

16 авг.

Утром я пришла к Титову Илье Ивановичу. Сняла его в избе и у дома. Он рассказывал про кельи, что в сотне километров от деревни Койда.

Подробно говорил о зверобойке. Даже веревку по избе растянул, объясняя, как закрепляют брезент в лодке, когда бьют зверя на льдине. Именно в лодке о двух кренях, а не в карбасе.

Когда возвращалась от него, сняла на прощанье последний дом с высоким въездом, мостом через реку, овцами на деревянной мостовой, которую тоже зовут «мостом».

Потом вышла из деревни. На голом холме, во мху, над тундрой — кладбище. Высокие кресты на фоне неба, без оград.

В деревне по дороге к дому встретился рыбак, с которым мы должны были идти на карбасе за реку и оттуда до первой тони Засопки. Он торопился и отказывался ждать хотя бы 10 минут. Тут показалась Таня с моим и своим рюкзаками, хозяйка Анна Леонтьевна едва за ней поспевала.

Я взяла рюкзак на ходу (потом еще несколько дней спрашивала: фонарь взяла, сапоги положила?).

За деревней Анна Леонтьевна остановилась, поклонилась низко, запричитала с поклонами «о пути неблизком, чужой сторонушке и приведется ли свидеться». Называла она нас «белеюшки!».

Долго шли по сырым местам к реке. Оглядывались, на краю деревни у изгороди стояла Анна Леонтьевна, слабо махала белым платком. Накануне она показывала письмо племянника из армии. Я записала начало: «Здравствуй, божата! С горячим солдатским приветом Ваня. Письмо и в нем рубль получил, за что спасибо. Денег больше не посылай».

— С малолетства вырастила Иванушку, — рассказывала Анна Леонтьевна. — Из-за их я в колхозе хлопалась. Я их и сряжала, детей, и заправляла.

Так-то, белеюшко.

Долго шли за рыбаком, он был далеко впереди, не оглядывался. Прыгали по кочкам и оступались в грязь, проваливаясь сапогами. Наконец пришли к реке, переплыли на карбасе, снова шли до тони. Тоня Засопки.

Рыбачка Нюра в рокане, зюйдвестке. На год старше нас. Похлопывания по плечу. Дмитрий, его жена, их сын и Нюрка.

Спали в жаре за занавесками.

17 авг.

В 4-м часу утра вышли вслед за Дмитрием и Нюрой к неводам.

Полный отлив. Очень ярко — из-за горы солнце. Вверху самые светлые облака. Блестят рыжеватые обсохшие невода.

У Нюры — невод подальше вправо.

Она послала меня к «горе» за палкой. Я долго шла вдоль завески, обходила воду, искала подходящую палку.

Вместе вошли в горло невода. Рыбина метнулась мимо сапога к противоположной стенке, немного походила там, потом запуталась внизу в сетке.

Нюра подняла ее вместе с сеткой, загнула края, семга висела, как в люльке. Нюра, держа «люльку» на весу, бережно поколачивала ее палкой по голове — рыбине было не пошевелиться.

Потом Нюра вынесла ее из невода, положила на песок, что-то поправила в сетке, подхватила ее на руки, что-то приговаривая ей ласковое, долго несла к избе по отливному песку.

Небо затянуло, не стало прежней рассветной особой яркости. (Когда выходили из дому — была почему-то радуга.)

Сели за чай. В избу зашли мужики с соседней тони. Пришли сказать, что видели семгу в Нюриной тони о завеску.

— Бежи, девка, — заговорил Дмитрий, — говорил я тебе, смотри завески. Теперь осень, темно. Рыба о завески идет, там и остается.

21 авг. Воскресенье. Койда — Кельи.

Река расширялась, глубже уходила, берега прояснялись покосами, а до этого — река вровень с тундрой, карликовые березы, елей нет, вначале березы не выше человеческого роста, приземистые, будто ивняк на берегу. Тундра.

Мотодора тянет огромный карбас, новые повороты что-то сулят и открывают, и вот уже берег круче, одноцветно березы слились на открывшейся сопке. И особенно черны, четки редкие ели, досель не встречавшиеся.