Одинокое письмо - [142]

Рассказы и повести Беллы мимикрируют под дневниковую запись, под прозу путешественника-натуралиста, прокладывающего странный путь — в сторону великого безмолвия, к некоему заколдованному царству.

Об очерковом характере этой прозы все же говорить можно только формально, ее фрагментарность имеет никак не описательную, но в зародыше своем — поэтическую природу. Это и есть поэзия, послушная завету Баратынского — «Любить и лелеять недуг бытия».

Уловить и запечатлеть «пламенный недуг» безмолвия, научиться говорить на его языке — именно к этому стремится Белла Улановская как прозаик-поэт. Ее цель — доцарапаться пером до смысла отступившего в никуда бессловесного мира. Бессловесного, конечно, только с точки зрения представителя доминирующей репрессивной культуры, апологета «правильного» образа жизни и мыслей.

Сочувствие к полуугасшему и все же гармоничному, ибо сросшемуся с природным, «неправильному» человеческому копошению на задворках цивилизации в высшей, гуманистической степени отличает прозу Беллы. Она хотела показать, «из каких трещин растут березы» («Сила топонимики»), поддержать тех, кого не поддерживает никто: волка, ворона, мышонка, лягушку, неведому зверюшку, тетю Нюшу, избитого бесправного солдатика, которому, единственная среди мужиков, могла крикнуть и крикнула: «Эй, парень, не робей!»

Чего же больше!

Сергей Стратановский. Памяти Беллы Улановской [*]

Ее настоящее имя было Изабелла, но так ее никто не звал, и она сама подписывала свои произведения: Белла Улановская. Мне трудно говорить о ней в прошедшем времени: слово «смерть» не подходит к ней. Была она человеком не просто жизнелюбивым, а жадным к жизни, к жизненным впечатлениям. Именно это свойство ее души и заставляло ее забираться в псковскую и тверскую глушь, исходить весь берег Белого моря. Собственно, ее увлечение охотой тоже было способом узнавания не только лесного мира, но прежде всего людей. Охота не была для нее каким-то эскапизмом, бегством в лес от советской жизни... Напротив, она чутко реагировала на то, что происходило в нашей стране, социальная тема звучит во всех ее произведениях, но подана она «не в лоб», а как бы по касательной... Она предугадывала события, случавшиеся позже. Вот, например, повесть «Путешествие в Кашгар», первый вариант которой был написан в 1973 году. Тема — условно-воображаемая: вступление советских войск в Синьцзян, западную провинцию Китая, иначе называемую Кашгаром. Цель — «водворение в стране подлинно народной власти» и «восстановление норм партийной жизни». Написано это было задолго до Афганистана. Предвидение? Да, но только отчасти. Наше поколение болезненно восприняло события 1968 года, когда советские войска вошли в Чехословакию. Отозвалось это не сразу, а через несколько лет: у меня в стихотворении того же, 1973 года «Суворов», у нее в повести о непроизошедшей войне.

Героиня «Путешествия в Кашгар» Татьяна Левина — своего рода негатив Зои Космодемьянской.

Та была партизанкой и погибла за свою страну. Татьяна Левина гибнет в чужой стране, повешенная партизанами, гибнет нелепо, зазря. Она, любящая китайскую культуру, переводчица с китайского, оказывается в Китае с оккупационными войсками. Говоря словами Йейтса, она «защитник тех, кому не друг, противник тех, кому не враг». Та же тема бессмысленной гибели в рассказе «Сила топонимики». Там такой эпизод: героиня рассказа едет в декабре 1994 года из Нижнего Новгорода в Петербург. Поезд весь заполнен нижегородским танковым полком, отправленным на только что объявленную чеченскую войну. На каком-то полустанке полк выгружается, при этом забывают одного солдата, спящего на верхней полке. В вагон врывается разъяренный командир, стаскивает парня с полки и начинает избивать. Тут, впрочем, лучше предоставить слово автору:

«— На выход! Живо!

— Только ботинки надену, — услыхали мы слабое возражение.

— Босиком по снегу, падла, пойдешь.

Не прошло и минуты, как солдатик был вытолкан из вагона, конвоир гнал его перед собой, награждая ударами в спину; на бегу парень как-то умудрился влезть в один ботинок, второй оставался у него в руке.

Мы с проводницей стояли на площадке. Она все еще держала красный флаг.

— Эй, парень, не робей! — крикнула я.

Он повернул к нам свое лицо. Оно было недоуменное, как у человека, только что снявшего очки. Он улыбнулся нам растерянной чудесной улыбкой».

Я уверен, что Белла действительно крикнула это. Уверен, поскольку был свидетелем другого эпизода. Было это тоже в декабре, но 1980 года. В Куйбышевском районном суде слушалось дело Арсения Рогинского, создателя исторического сборника «Память». В судебный зал не пускали, и все сочувствующие толпились в маленьком вестибюле. Время от времени конвой проводил через нас заключенных, их вели вверх по винтовой лестнице на суд. И вот повели какого-то парня в наручниках, кажется, угонщика машины. Он обреченно поднимался вверх по лестнице. «Держись, парень», — крикнула ему Белла. Он оглянулся и весь просиял.

Она была отзывчива к чужому горю, могла поддержать в трудную минуту. Помню, как в один из тех периодов моей жизни, когда я остро нуждался в поддержке, мне вдруг позвонила Белла и позвала на свой день рождения. Я говорю «вдруг», поскольку до этого я у нее не бывал. У Беллы была квартира во Всеволожске, и 31 января, свой день рождения, она праздновала там. Помню пятиэтажку на самой окраине города, окна квартиры выходили в снежное поле, за полем чернел лес, простиравшийся, как уверяла Белла, до Ладожского озера. Белла прочла гостям поздравление от председателя Всеволожского общества охотников, где говорилось о «рассветах на глухарином току» и о других вещах, непонятных тем, кто, как я, никогда не охотился. Чувствовалось, что она живет в каком-то своем необычном мире и счастлива в нем.