Одинокий волк - [49]

Я объявил войну людям, совершившим это кощунство, а прежде всего тому человеку, который дал им веру, позволившую сделать такое. Какая дичь: один человек объявляет войну нации! Это было другой причиной, почему я закрывал глаза на то, что я делал. Моя война была тщетным делом для меня, смешной для симпатизирующих мне, как и я некогда посмеивался над ее энтузиазмом. Но на деле моя война далеко не тщетна. Ее цена в человеческих жизнях и страданиях низка. Нужно-то всего отыскать и уничтожить главную фигуру врага — и я бы уничтожил ее, не изменись направление ветра.

Я осознал, что с момента моего задержания я терпел поражение только из-за своего одиночества и нерешительности. Как я мог признаться себе, что я, мандарин, объявлял войну, что я, бесчувственный любовник, был так потрясен смертью своей возлюбленной? Что я, цивилизованный и профессионально-щепетильный охотник, вел себя, как торговец мороженым с ножом?

Итак, все это, пока я безмолвно лежал в своей временной могиле, наконец было осознано. Тогда я перешел в моральное наступление.

Наступать! И опять, какая дичь: человек, не имеющий места, чтобы просто выпрямиться, предпринимает наступление! Но больше я не желаю оставаться пассивным страдальцем. Пока я не знал, за какое дело я страдаю, падение моего духа было ужасающим. Теперь, когда я это знаю, — мой Бог, я вспомнил, что на Ипре в 1915 году у солдат были окопы меньше и еще более сырые, чем у меня!

Сколько времени я так пролежал, не знаю. Через него прошли большие географические пространства, все этапы моего нападения и бегства, но никакой активности ни во мне самом, ни снаружи, по чему можно судить о ходе времени, не было. Меня подняла ощутимая прибыль воды.

Сначала я подумал, что, очевидно, прошел большой дождь, и сунул палку в два дренажных канала прочистить их. Палка наткнулась на препятствия. Они, конечно, обнаружили эти отверстия и заткнули их. Это еще прибавило мне неудобств, если такое еще возможно, но опасности для меня не представляло. Вода станет вытекать под дверцу, как только она достигнет ее порога.

Я приблизился к переговорной вентиляции почти с радостью. Меня взбодрило чувство легкости на душе, сильно напоминающее ощущение, какое испытывает глубоко верующий после причастия. Я знаю, зачем я в этой берлоге. Я чувствовал, что сделанное мною стоит того.

— Тут есть кто-нибудь? — спросил я.

Откликнулся Куив-Смит. Прошла ночь, и другой человек уже приходил, а теперь ушел.

— Все, чего вы добились, это наградили меня пневмонией, — сказал я.

— Это бред, — отвечает он. — На почерк влияния не оказывает.

Это был первый раз, когда я ему стал надоедать; он дал мне это понять грубостью тона.

Я с новой силой возобновил свое рытье, надеясь выбраться наружу глубокой ночью. Но не смелости мне требовалось прибавить: мне не хватало кислорода. Мне приходилось все чаще и чаще прерывать работу и в целях безопасности дольше, чем ранее, делать передышки. Если опять упаду без сознания лицом в грязь, это будет конец.

Когда силы иссякли, я свернул ненужный уже спальный мешок и поставил сверху узла ряд консервных банок. Уселся на них, согнувшись, локти — на коленях, а затылком упираясь в потолок выемки. Сидеть было неудобно, иначе оставалось только растянуться в луже воды и грязи. Вымок бы я не больше, но стало бы еще холоднее. Меня постоянно била дрожь. Тем не менее температура внутри логова была значительно выше наружной. Ошибаются поэты, говоря о холоде могилы.

Вечером третьего дня моего заключения Куив-Смит решил возобновить со мной разговор, но я ему не ответил. Наконец послышалось, как его сменил другой человек. Майор пожелал мне покойной ночи и выразил сожаление, что я вынуждаю его причинить мне новые неудобства. Что он имел в виду, я не понял. После этого наступила полнейшая тишина, тишина такая, какой еще никогда не было. Даже ночью в этой могиле мой слух улавливал слабые звуки птиц и зверюшек.

А ночь все тянулась и тянулась. У меня начались галлюцинации. Припоминается мое удивление, как она смогла проникнуть ко мне, как я умолял ее быть осторожнее. Я боялся, что, когда она будет выходить, ее могут принять за меня и застрелить. Даже будучи в бреду, я не мог вообразить, что ей самой кто-то может причинить зло.

Они прошли, эти сновидения. Прогнало их удушье, мне становилось все труднее дышать. Мне отчаянно не хватало воздуха. Я не мог докричаться до человека снаружи и тихо постучал в дверь. Появилась полоска света в вентиляционном канале. Куив-Смит заткнул его перед уходом.

— Прекрати это, — проговорил низкий голос.

— Я думал, еще ночь, — ответил я по-идиотски.

Хотел сказать, что не стал бы колотить в дверь, если бы знал, что наступило утро. Сводить счеты с человеком, который тут ни при чем, не хотелось.

— У меня приказ: если будешь шуметь, ворваться и стрелять, — прозвучал бесстрастный ответ.

У человека был флегматичный голос полицейского на скамейке свидетелей. Из этого и из описания его майором у меня сложилось довольно определенное мнение об этом типе. На эту службу его привели не амбиции и не любовь к охоте за людьми, он был просто наемник. Я сказал ему, что я человек богатый и если окажусь на свободе, то могу создать ему беззаботную жизнь.