Одинокий волк - [33]

При свете двух свечей (батарейки велосипедного фонаря давно сели) я принялся за кошмарную для меня сборку тандема. Лишь заполночь я выволок машину с тропы с собранном виде и с надутыми шинами, а закрывавший его терновник усилил неприступность моих заграждений.

Я оделся в самое теплое из своего гардероба, сорвал все клубные знаки и нашивки изготовителя. Во внутренний карман куртки я сунул фляжку виски, запасся едой. Несколько дней я мог спокойно провести вне своего логова. Даже вентиляционное отверстие больше не могло вызвать подозрений: им пользовался Асмодей, когда дверь была установлена на место, и его лаз была запудрен песком со следами кошачьих лап и когтей. Думается, в мое отсутствие он считал мое логово своей штаб-квартирой, но, будучи котом чистоплотным, никаких следов своего пребывания в ней не оставлял.

Я осторожно проехал по тропам Маршвудской долины и взобрался на дальние холмы. Проселки были пусты. Прежде чем пересечь большую дорогу, я оставлял велосипед за изгородью и пешком и на животе обследовал окрестности. Однажды я чуть не попался: едва не забрался на констебля, приняв его за большой пень. Виной тому была его длинная шинель. В такое же заблуждение, очевидно, часто впадают и собаки. К рассвету я миновал Крюкерн и порядочно углубился в графство Сомерсет. Теперь настало время показать себя и направить полицию в Бристоль или другой портовый городок Бристольского залива. Я проехал через две разбросанные деревни и дал рано вставшим селянам возможность рассмотреть меня и пищу для разговоров на целый день; затем пошел построенный еще римлянами Фосс-уэй, прямой стрелой ведущий в Бристоль, куда я мчался под одобрительные крики и шутки водителей встречных грузовиков. Я выглядел слишком нелепо, чтобы быть принятым за преступника, — перепачканный в грязи, с бородой, один на двухместном тандеме — чудной бродяга, какие обычно выступают на провинциальных эстрадах с демонстрацией исчезающего велосипеда.

После своего показа на протяжении мили с гаком на главной дороге края мне надо было поспешить надежно упрятать велосипед и скрыться самому до наступления ночи. Но местность по обеим сторонам великого римского пути была открыта, дорога по большей части шла по насыпи и была лишена всякого убежища, что начинало меня беспокоить. Я все жал и жал на педали в надежде, что попадется наконец лесок, покрытая вереском пустошь или карьер. Но кругом была гладкая равнина с аккуратно подстриженными живыми изгородями и мелкими канавами.

Вот появилось большое поле капусты — унылое пространство с проложенной через него гаревой дорожкой, ведущей к развалюхе, подпертой грудой мусора. Рядом с хижиной и на небольшом расстоянии от дороги валялся брошенный автомобиль. Когда движение на дороге свелось к шевелению двух неясных точек в миле-двух от меня, я поднял велосипед на плечо, чтобы не оставлять на земле следов его колес, и заковылял в сторону хижины и за нее. Свернул оба руля, сделав велосипед совсем плоским, засунул его под останки автомобиля и выпрямил помятые при этом стебли дикой травы. Он там будет лежать незамеченным, пока автомобиль совсем не сгниет и оба не превратятся в груду ржавого металла.

Теперь надо был спрятаться самому. Хижина была слишком явным местом укрытия. Изгородь была слишком низкая. Уходить подальше в глубь поля я не решился. Ничего другого не оставалось, как улечься в глину между рядами этой проклятой капусты. Такую позицию можно считать вполне надежным укрытием.

Это был омерзительный день. Английские равнины серым утром напоминают мне типичный ад — безжизненный ландшафт с щебетом чибисов, еле заметными возвышениями и тусклым светом солнца. А нарциссами этого царства Аида была капуста. Лежание среди капусты в собственной стране, конечно, не шло ни в какое сравнение с мукой и переживаниями моего бегства из Польши; но тогда было лето, а сейчас — осень. Лежать в глине под мелким дождем было невыносимо. Зато безопасно! Если бы владелец этого ровного поля производил посадку своей капусты, то своим колом он ткнул бы в меня, прежде чем заметил, что я не глина.

Я настолько истомился, что испытал благодарность к полицейским, когда после полудня они остановились у ворот на поле и с хрустом потопали по гаревой тропке. Я ждал их много часов; они знали, что меня видели утром на Фосс-уэй, а с тех пор больше нигде; так что они должны были обязательно осмотреть все углы вдоль дороги и на прилегающих к ней путях. Они заглянули в хижину и в автомобиль. Я лежал лицом вниз, поэтому не могу сказать, глянули они на капустное поле или нет. Скорее всего, нет. Оно открыто и выглядело совершенно невинно.

Я дрожал и клял это нескончаемое лежание на мерзком поле. Пытался устроиться поудобнее за счет ничтожного изменения положения своих конечностей и тела, придумывал, к примеру, переложить свою голову с локтя на кисти рук, повернуть ногу с колена на внутреннюю сторону стопы, но ничего не помогало. Пробовал проводить сравнительный анализ разных доступных мне положений. Рисовал расположение кочанов капусты на открытой мне делянке поля. Подвергал себя пытке (да, именно пыткой может быть воспоминание), думая о фляжке виски в нагрудном кармане и не разрешая себе прикоснуться к ней. Я хорошо, черт побери, знал, что касаться ее нельзя: извивание, чтобы достать ее из кармана, и блеск алюминиевой пробки могут выдать меня. По дороге шел поток машин и велосипедистов, и владелец капусты, видимо, уже проведал, что его хижину посетила полиция, и теперь он стоял, прислонившись к ней, в обществе двух приятелей и осматривал свою собственность с задумчивой гордостью. Наверное, в этих местах не было такой суматохи со времени панического бегства из-под Седжмура разгромленного войска Монмаунта