Одинокий колдун - [88]

Сразу же порушился теплый уют, прибравший было измученных мокрых путниц. Машке очень не хотелось размазываться жидким оладьем перед хозяином, и она постаралась сохранить суровый вид.

— Она тебе все объяснила, — сказала Машка, указав на съежившуюся у огня Оксану. — Помоги нам замуж выйти.

— За любого или как? — насмешливо спросил колдун.

— За доброго, — тихо уточнила Оксана, хотела добавить «чтоб не пил», но сразу убоялась лишку требовать.

Колдун покряхтел недовольно, отвернулся, сел на лавку, о чем-то размышляя. Не вставая, дотянулся до очага, снял котелок с варевом, отставил, повесил на угли чайник; надрал с сухих пучков на стенах шелухи и высыпал в чайник, и из мешочков чего-то кинул — сразу запахло болотной вонью. Девушки следили за его лицом, пытаясь сквозь мрачность угадать его решение.

— Ладушки, попробуем, — сказал колдун. — Чего с собой захватили?

Из корзины и рюкзака они достали вещицы, которые советовали иметь в таких случаях опытные бабы: обе принесли по старой (обязательно нестиранной) и новой, ненадеванной, ночной сорочке; по домашнему истрепанному венику, у Машки это был свой веник, а Оксанка украла у заветного мужика, про которого даже Машка толком не знала; пучки начесанных волос, сломанные гребешки, тряпки, листья сирени и ягоды рябины, собранные у своих подъездов; каждая захватила по два банных веника — березовые и дубовые; кроме того, Машка принесла свою косу, отрезанную в шестнадцать лет, длинную, в кулак толщиной. Колдун сразу же взял в руки ее косу, пощупал узлы плетенья, понюхал, одобрительно закивал.

— С этого будет толк, — сказал весомо; девушки облегченно вздохнули.

Буквально за час он сплел из Машиной косы две плетки, заплетая и ее золотисто-рыжий волос, и две пряди с головы Оксаны (под корень, изверг, отхватил, обчекрыжив прическу), и еще какие-то жесткие, толстые прядки черного волоса (чей, не сказал). На плетках делал узлы, обмазывая их вонючим жиром из горшочка; на концах сделал утолщения. Потом они пошли из лощины по берегу озера на другой берег, к болоту, и там колдун приказал им раздеться догола, а сам развел костер.

Солнце так и не появилось; серые, мясистые тучи сгустились над озером, не проливаясь; тучи комаров звенели вокруг подруг, беспощадно их жаля. Мужик жег всю одежду, что была на них в походе: даже новые ватники, даже резиновые сапоги кинул в огонь; черный вонючий дым клубами обдал замерзших, прикрывающихся ладошками нескладных девушек. Он брал щепотью горячую золу из костра и измазал им лица, груди, бедра, ягодицы и ляжки, делая из них грязных уродин. Приказал надеть старые, пахнувшие потом ночнушки, вручил плети и вывел к болотному островку в виду темной озерной глади. Сказал хлестать друг дружку.

По первости ни Машка, ни Оксана не могли решиться на беспощадную порку; колдун начал чернеть от злобы, разразился жутчайшими матерными проклятиями, заскакав по-козлиному, бормоча и кидая в них грязью и камнями. Выхватывал то у одной, то у другой плети и сам хлестал, и крики боли, щелчки крепких плетей эхом отдавались по замерзшей воде, по низким берегам. Он крикнул, что время уходит, и если не начнут, то он их сейчас погонит прочь. И тогда Машка, закрыв глаза, начала первой хлестать подругу, сильнее и сильнее, та вопила, а Машка старалась, чтобы плеть скользила по телу с оттяжкой, рвала рубашку на Оксанке, срывала по-живому кожу, пускала светлую кровь...

Он исчез. Девки разъяренно бились плетями, уже оголившись, потому что вскоре лохмотья одежд свалились к ногам. Они, прикрывая одной рукой глаза, крича невразумительные обидные слова, калечили и мучили друг дружку. И словно бы били себя сами, потому что на каждый удар следовал ответный удар, и кричали, плакали, стонали девки одновременно. Сколько длилось бичевание, они не знали, может быть, полчаса, а, может быть, вечность: кровь смыла всю сажу, намазанную колдуном. Устав, обессилев, они падали, вставали на колени, скользили в разбуровленной топотом жиже... Пришел колдун, сказал, что доволен; и отнес их (сами идти не могли) в натопленную за это время баню.

Под баню он приспособил старый, заброшенный охотничий сруб. Перестелил пол, заткнул мхом щели, разворотил печурку, устроив каменку. Их уложил рядком, на широченном полке, сам разделся до пояса, сел на пол и ждал, пока они нагреются и распарятся в тяжелом раскаленном духе бани. Он лил на камни то ли квас, то ли брагу, с запахом дикого хмеля и горькой смолы. Девки стали изнемогать от ожога исхлестанных тел; Машка беззвучно плакала, с трудом глотая воздух в пекле; Оксана зашлась истошным криком, катаясь, пиная подругу, пытаясь встать и наброситься на колдуна, но сил не хватило. Изо рта у нее полезла желтоватая густая пена. Потом они обе смолкли в обмороке. Колдун облил каждую брагой из ржавой консервной банки, — и боль понемногу начала стихать. Он замочил в браге веники и начал их отпаривать попеременно дубовыми и березовыми пучками; это тянулось очень долго: он вроде и не усердствовал, похлопывал, тряс мелкой дрожью по телесам, на вениках еще держались последние листы. Он внес два ведра с ледяной водой из ключа и окатывал им то руки, то животы, то путаные волосы, — и непрерывно бормотал... «изыди, кровь-кручина, слизь-мертвечина, желчь-зараза и вражда из глаза...»