Одинокий колдун - [86]

И Машка с яростной, даже радостной готовностью наотмашь, обжигая пальцы, хлестнула подругу по худой скуле. — Думаешь, я себя ночью не стращала? А теперь ты туда же. Не хочешь, разворачивайся, одна доберусь. Ну, проваливай!

— Не-не, я с тобой, — тут же образумилась Оксанка. — Сама ты сука, ажно зуб зашатался... — она ощупывала щеку.

— Вот и славненько, — для успокоения Машка глубоко вдохнула сырой ночной воздух, а злость притушила и ее страхи. — Айда!

— Молитву бы произнести... — совсем неожиданно и благоговейно заявила подруга.

Машка бить не стала, лишь кулак выставила. Обе с детства в церкви не заходили, да и до ближайшей добираться нужно часа два; в эту ночь они сняли нательные крестики и хоть не знали молитв, все одно поминать бога было запрещено.

Накануне, покуривая у подъезда с двумя соседками-тетерками, дожидавшимися пьяных мужей с получками, Маша (словно нарочно) услышала историю: тетка Фроська нащупала шишку в левой сиське, рак врачи установили, так побежала тетка на Собачье озеро, и шишка та рассосалась. Говорят, дали ей наказ — год к церкви не подходить. И не выдержала, дура, религиозной прикинулась: поставила свечку за избавление; а месяц спустя получила новую шишку, в правой сиське. Теперь Фроська вату в бюстгальтер напихивает, и это еще не конец истории... Сама себе взялась, значит, могилу выкопать. Машка слушала, холодея, и млела от счастья, что не успела соседкам про свой поход разболтать, а ведь на языке уже чесалось-вертелось. Если Оксанка успела выболтать, ей хуже и будет, а Машка сумела в молчанку сыграть.

Они прошли по колее от самосвалов через просеку, по колдобистому полю, что чистили этим летом, — дачи для горожан ставить надумали. Через реденький перелесок-березняк вышли на проезжую дорогу, крепленную щебнем; одним духом отмахали два километра; дальше надо было сходить с военной дороги и пробираться через глушь и болота по узкой, малотоптанной тропке к дальнему Собачьему озеру. Времени до рассвета девкам хватало, да шагать неспешно и осторожно у них не получалось: чесали, как гуси на водопой, страсть как пугались они.

Вековой лес со скрипящими, седыми от гирлянд лишайника, деревьями окружал их. Затем они пробирались вересковыми пустошами, сапоги тонули в многоцветных мхах. Млели и замирали, когда вдали или совсем близко мелькали голубенькие и желтые огоньки, — это мерцали распадом трухлявые пни и прочие гнилушки. А дальше завиднелись изодранные сосны и высокие белые травы на кочках первого, пока еще легонького, болотца; от кочки к кочке по пружинящей гати, давя мухоморы и прочие синие, розовые, красные грибы, высыпавшие тут в неприятном изобилии, как злокачественные наросты на чьем-либо теле, девки добрались до настоящей топи с хлюпающими зловонными пузырями, с шумно вынырнувшим раздутым, как волынка, трупом какого-то зверя возле самой тропы (Оксанка чуть не провалилась в трясину, а Машке почудилось, что это был барсук); забил огромными крыльями, завопил и тяжко взмыл в воздух над их головами старый глухарь, когда они передыхали на крошечном островке, — Оксанка слегка обмочилась, и потом ветерок приносил к Машке малоприятный аромат. Кричала, низко паря над болотом, удлиненная синеватая птица с хищно выпущенными наизготовку когтистыми лапами, кричала как злобный младенец или как дерущийся в марте кот; Оксана сказала, что это выпь, Машка посчитала ее пустельгой, а на самом деле это была болотная сова.

Много чего еще виделось и мерещилось девкам на ночных болотах, сами они потом не рады были вспоминать: все слиплось в зловонный и нескончаемый кошмар. Но чавкали сапоги, потело тело, охрипло дыхание; засветлела над елями зорька и кончились болота. Они слили с сапог воду, как могли, причесались и умылись в тинистой луже, и затем решительно сбежали с сосновой опушки по обрывчику к песчаной косе, которая плавно переходила в пляж перед озером, — вплотную к озерной воде подходить боялись, много чего про него болтали.

Собачье озеро имело форму буквы «г», и загибающийся дальний плес не виден был девкам. Северный низкий берег зарос тростником; там же можно было разглядеть зеленую массу водорослей и желтые венчики последних кувшинок на неподвижной черной воде. Южный берег был каменист и высок, в воде отражались скалы и ели; девушки брели по этому берегу, под елями, по зарослям можжевельника, по скудным высохшим накипям мхов, по белесым кустикам вереска, брусники и голубики к дальнему, мрачному концу озера. Вяло играла в озере рыбешка, не успевшая оцепенеть в глубинной торфяной тине; под камнями, вдоль берега ровно проплыла хищная выдра, поглядывая на подруг одним настороженным глазом и успевая на ходу почесывать мордочку с желтыми высунутыми резцами.

Когда они подошли к лощинке, почти незаметной в завалах скал и в частоколе гудящих на ветру сосен, небо наполовину побелело. Последние звезды и мутный молочный контур луны таяли над северным горизонтом; от ветра и воды было холодно.

— Дым, кажись, — сказала Оксанка, пошмыгав носом. — Он здесь.

Колдун был стар, дик и сумрачен. В длинной брезентовой куртке, вылинявшей и пахнущей тухлой рыбой, с густыми космами нестриженых, намертво свалянных волос грязно-пегого цвета, он подошел к ним сзади, когда девки с трудом обнаружили его землянку в лощине и стояли перед дверцей, не решаясь постучать или открыть.