Одинокий колдун - [109]

— Говорю Егорий с месяцем ноябрь, а слышанное сохраню. Узреть солнце и увидеть думая свет, с поклоном на четыре ветра, на черную землю, на зеленый лист говорю: Посвети сюда, солнце, посвети сюда, проткни это (твердый сухой палец колдуна уткнулся в согнутую спину Птицы) семь раз, ибо девятью дарами живо сущее. Следом злости-зависти выйдет вниз, пище хлебу и воде рот мой страстен, языком моим ощущаю, ноздрям дыханию путь даю, два уха для слушания тебя, и свету твоему окном глаза мои, освети ж и проткни и поставь это...

И оказалось, что всего-то и требовалось, чтобы разгулявшийся ветер на миг отодвинул край черного облака; выглянуло и коснулось золотистым, даже робким лучом солнышко Птицу, в страхе ползающего по мокрой листве, — и тут же стих, замер он.

— Встань. Ты вспомнил, и теперь ты человек, — сухо заявил колдун, поднял над головой лежащего сомкнутую ладонь, и вслед за ней поднялся заплаканный Петухов.

— Ну так вспомнил? — помолчав, более мягко спросил колдун.

— Слышь, Егор, а нахрен ты заново вывернул меня? — спросил мрачно Петухов.

Колдун молчал. Петухов оглядел свои брюки, рубашку, пальто. Покачал головой в некотором удивлении.

— Ох, и воняю же я. Будто на меня десять котов гадили в течение недели.

— А ведь ты и так давно перестал верить, что ты птица, — вдруг высказал догадку колдун, и лицо его смягчилось в гримасе, означавшей ухмылку. — Ты прикидывался. Столько лет прошло, а заговорил я тебя тогда так себе, в лучшем случае на год.

— Ври да не завирайся, — поспешно и бесстрашно сказал Петухов, на всякий случай загородившись от колдуна рукой. — Я и сейчас птица. Я несчастный пернатый человек, которому опять напомнили об уродстве и кошмаре, в которое погружено его существование. Наверно, ты разучился над людьми колдовать. Одичал совсем.

— Ты человек, я даже вспомнил твое имя — Петя. А будешь дерзить, я тебя в крысу превращу.

— Нет, лучше сделай меня обратно птицей. Я тут среди них, — проситель описал широкие круги вокруг себя, — не выживу. Глянь, везде упыри, ведьмы, вороны, крысы, шишиги. Братва людишек, как свечки, гасит, менты от злобы и водки распухли, тоже бьют. Вот старичок священник, он был хорошим дядькой, так его и укокошили. В сквере том старуха и девчонка укокошили. Повалили наземь, а земля-падла старика корнями, ветками, руками, мордами безобразными ухватила накрепко. Старуха стала из уха мозг высасывать, а священник, даже серое вещество теряя, продолжал молиться! Потом старая ведьма еще и крест ему в брюхо воткнула, так что кишка вылезла. Видишь, никак нельзя теперь человеком жить.

— Ну так живи, кем хочешь и как пожелаешь, я больше ни при чем, — брезгливо объяснил колдун.

— Егорка, не уходи, выслушай. Ты ведь знаешь, как важно всем, чтобы их выслушивали полностью. Ты преврати меня в новую, в летучую и долголетнюю птицу. Вот грач — крепкая, смелая птица, или галка, или ворон лесной, черный, важный, тоже толковая сущность. А я тебе в обмен страшную тайну открою, даже среди птиц не все осведомлены, такая это важная птичья тайна! Сегодня какое число? Не знаешь, кочка ты болотная, а я знаю. Сегодня седьмое ноября, красный день календаря. И птички между собой щебетали: валите подальше, ребята, потому как назначено в воскресную ночь, в красный день календаря, поминальное воскресение. И начнется воробьиная гроза. Я толком не знаю, какая она, воробьиная гроза. Но все птички страшно волнуются, а те, что поблагородней да почище душами, те подальше с острова и даже из города улетают. Глянь в небо — одни вороны серые каркают, да чайки хищные носятся, мясца трупного сладкого поджидают. Давай, Егорка, в аистов превратимся и улетим в деревню глухую. Будем на столбах, в мягких теплых гнездах сидеть, птенчиков высиживать. А потом на зиму в Африку, там так тепло, так красиво, там носороги и слоны, и львы вместо братвы, вместо ментов, вместо нечисти...

— Скажи, Петухов, посмотри на меня внимательно, подумай и потом скажи: ты и впрямь уверен, что я тот самый Егор? — спросил, явно не слушая горячившегося режиссера, колдун.

— Зачем мне сомневаться? — пожал плечами грязный и вонючий «оборотень». — Ну, старый ты стал, почернел да поседел. Знаешь, у тебя теперь типаж просто охренеть, такой дикий, злобный! Кайф! Но я тебя среди тысячи злобных и старых типажей отыщу. Ты у меня Призрака играл, и как играл! Ты в моем лучшем спектакле лучшую роль исполнил. Как вы с ведьмами по сцене бегали, у тебя из глаз молнии сыпались, а Фелиция тебя на занавесе факелом поджаривала... Ох, шикарные воспоминания, мой друг. Даже в любом обличии, даже ночуя в туалетах и выбирая куски протухшей колбасы из помойного бака, я все одно горд и счастлив как постановщик лучшего «Гамлета» на земле.

— Ты молодец, Петухов. Ты все помнишь. Как бы я хотел иметь такую же память и такую же уверенность в смысле всего творимого, — задумчиво сказал колдун, и даже сел, даже прикрыл глаза ладонью, так его взволновали россказни воодушевленного Петухова.

— Это ерунда, что помню. Я вот тебе предлагаю сперва улететь подальше, в сытое теплое местечко, а затем написать в соавторстве пьесу про двух гордых и одиноких птиц. Птицы реют в черном космосе, им сверху видно все, все страшные дела и горести, а они все равно возвращаются на землю и все равно верят в бога.