Одинокий колдун - [101]

— Десять тысяч, — решила Света; получив требуемое вознаграждение, быстро собрала шмотки, закинула футляр с гитарой за плечо и встала.

— Может быть, и я о тебе слышала? Ты не та самая Молчанка?

— Для кого-то была Молчанкой, а теперь я Альбина, — высокомерно сказала женщина. — Ну, веди. Где у вас заведенье поприличнее?

Два часа они поглощали с одинаковой жадностью дорогущую жрачку в французском ресторанчике возле Владимирского собора, а потом так вышло, что Света-Офелия пригласила ее к себе переночевать. Шла и думала: Фелиция рассказывала когда-то, что едва познакомилась с Герлой и Молчанкой, привела к себе, так эта Молчанка ее тут же изнасиловала. И вот теперь лесбиянка нашла, накормила Светку и идет к ней на квартиру, — наверняка набросится. Драться или согласиться? Если уж пробовать эти извращения, а в жизни все нужно испытать, то с кем, как не с такой роскошной, сексуальной и властной особой. (Себе Светка безропотно отводила «пассивную роль»).

Но гостья с порога кинулась в ванную, долго отмокала под горячим душем, отчего краска со стен ванной взопрела и отваливалась, а потом рухнула на диван. Сказала, что трое суток не спала. Без малейшего намека на секс уснула замертво в секунду. А через час после того, как Альбина уснула, застучал во входную дверь перепуганный Петухов.

Ничего страшного, выпили они литр водки на двоих, перестали ведьму бояться. Решили посмотреть на нее, какую угрозу из себя представляет: пробрались тишком в темную комнатку, запаливая спички, разглядывали спящую. Она спала голая, завернувшись в простыню, но ткань сбилась вниз, обнажив Альбину. Светка впервые в жизни увидела, чтобы у женщины волос на лобке был совершенно белым, как шерстка у кошек. И была крепкая, налитая грудь у той ведьмы, с большими сосками; были длинные светлые, с рыжинкой, ресницы (тушь и краску смыла в душе); твердые, выпирающие, будто бы выточенные из камня, алые губы кривились во сне. Спала она неспокойно, ворочалась, бормотала что-то напряженное. Крикнула «Малгожата, уйди!».

А потом она легла на живот, и они увидели скрученный в два колечка поросячий, гадостный какой-то хвостик, — он еще и шевелился, как отдельный живой червяк. Светка взвизгнула, — Альбина перевернулась на бок и вперила в них широко распахнутые глаза. Узрела она или нет в темноте перекошенные рожи хозяев, неизвестно, но плотная горячая волна ужаса (или иной, непонятной силы) вынесла любопытных прочь, на кухню. Они тряслись, ожидая, что она выскочит за ними, но все было тихо. Тогда Светка решила открыть и третью бутылку Ливиза, потому что трезвые они стали слишком.

Но и на том ночь не кончилась. Напившись до чертиков, Светка полезла целоваться к Птице. Он ей горестно объясняет: дура, ты человек, я птица, физиология не позволит ведь. Светка загорелась, побежала в пустую комнату, разделась догола, распорола подушку и вывалялась в пуху и перьях. К копчику над попкой пластырем страусиное перо приклеила (из театрального гардероба стащила когда-то), — и назад, кудахтать перед Петуховым на четвереньках. Сумасшедший режиссер выпятил грудь, распетушился, заклекотал орлом — и прыг на нее сверху.

Самое смешное да грустное, и малопристойное притом, заключалось в том, что петух поимел новоиспеченную курицу не так, как надо, и с утра у Светы-Офелии одно место сильно побаливало. Но, вспоминая сие переживание, не могла не прыскать от хохота. Раз настроила себя на разврат, то и получила: только зоофилию вместо лесбоса.

Умывшись и накрасившись, она натянула домашние штаны, свитер (было холодно; сволочи из жека все еще не пустили горячую воду в отопительные батареи). Пошла на кухню делать чай. Ей не верилось, что эта Альбина набросится на Птицу или на нее саму, а хвостик — не мистика, бывают такие атавизмы, точно читала где-то. Но лучше, если разбудит, накормит и выдворит пораньше его, от греха подальше. Зашла в комнату-курятник, обустроенную согласно современным вкусам хозяина. Режиссер почивал в углу голого помещения, устеленного двумя толстыми коврами, чтобы не простудился. Спал, сидя на четвереньках, привалившись к стене.

— Петушок, птица Говорун, гули-гули, — ласково позвала Света-Офелия.

Свернутая к подмышке голова Птицы мелко задергалась, выпрямилась на тощей жилистой шее и настороженно покосилась в сторону шума.

— Ну не трясись, это я, твоя кур-рочка, — успокаивающе ворковала она. — Вставай-ка, умоем тебя, чаю с сахаром напьешся. И беги, тьфу, лети, лети на волю.

— Все за страуса держишь, — тут же обиделся Птица. — Я бы выше всех летал, если бы менты ребер не ломали и руки не выкручивали. А где эта... она тут?

— Спит еще, — заверила Света, помогла встать и повела прочь из «курятника».

Дала ему две таблетки анальгина от похмелья, помыла кудлатую голову дегтярным мылом; опасалась, что Петухов завшивел, так как у корней его волос что-то подозрительно белело. Переодела в чистое, настрого приказала не ссать в штаны. Напоила крепким чаем с батоном и со сливочным маслом.

— Ты слышь, не гони ее, осторожненько так выпихивай, или сама сбегай, — перед тем, как уйти, умоляюще шептал Птица. — А то помрешь, кто тогда меня пожалеет и согреет? Не верь, если ласковой и тихой прикинется. Я их видел, ее сестрица тоже плакала, а сама кидалась потом и горло клыками рвала, кровь хлебала. Старичка моего, доброго, умного, меня попугайчиком звал, тоже зверски порешили, глаза выцарапали и в животе дырку пробили. Или полетели со мной, заберемся на деревце повыше, гнездышко совьем! Не хочешь?.. Эх, пропадешь.