Одинокий колдун - [100]

Сгорю ли я, сгорю ли я, сгорю ли я в порыве страсти?

Иль закалят меня напасти!

Или:

Ты в сердце, как змея, вползла украдкой... Любовь, зачем ты мучаешь меня?

(Это песенки из фильма «Собака на сене» с Тереховой и Боярским)

А еще:

Ночь прошла, будто прошла боль.

Спит земля, пусть отдохнет, пусть.

У земли, как у нас с тобой,

Там впереди долгий, как жизнь, путь.

Эту песню Света-Офелия очень любила (из «Москва — Кассиопея») так что можно добавить и припев:

Я возьму этот большой мир,

Каждый день, каждый его час.

Если что-то я забуду,

Вряд ли звезды примут нас!

Нет, она не впала в детство и не деградировала. Не забыла, что играла в авангардных пьесах, пила кофе в «Сайгоне» (там теперь был сантехнический салон), слушала самозабвенно Хендрикса, Моррисона и прочих «залетевших» покойников у «Гастрита» (тоже почившего), — но тусовки, знакомые, общий кайф и драйв и прочее растаяло. Ей жилось одиноко и тускло, так что поневоле Света-Офелия вспомнила то, что любила в детстве и в радужной юности. Не споешь Хендрикса, если не знаешь английского, а знаешь три аккорда на расстроенной гитарке за 13 руб. (цена советская). Бандиты, собиравшие деньги с уличных художников и музыкантов, ее особо не третировали; иногда это ее обижало, — то ли поет так плохо, что не верят в ее доходы, или невзрачная настолько, что даже непристойных предложений ни разу не услышала. Пела она неважно и выглядела жалко, это факт, но зарабатывала достаточно, летом копила доллары про запас, зимой пела раз в неделю, потому что сыро и холодно было в переходах. Дули сквозняки, она часто простужалась, теряя голос и уверенно приближалась к хроническому бронхиту.

А потом как-то раз, вроде бы весной, она встретила Петухова, который стал Птицей. Отловила, чуть не заново познакомилась, привела на квартиру, помыла и переодела. Жалела его сильно. Он, конечно, в чем-то свихнулся, но если иметь такт и особый подход (а ко всем в этом сложном мире нужен особый подход), то он был вполне сносным и хорошим человеком. Сперва гадил, как грудной младенец, под себя. Света-Офелия колотила бывшего худрука и любовника скалкой или шваброй, и Птица стал учиться оправляться на пожелтевшем треснутом унитазе. Он жил у нее неделю-другую, пропадал на месяц, и она могла передохнуть. Снова горланила тоненьким голосом песни, изредка поднимая глаза на снующую мимо по грязным плитам мрамора или гранита толпу, — и вдруг опять замечала веселого или плачущего (если побили) Птицу, он курлыкал ей в такт. У него иногда случались периоды просветления: Петухов продолжал утверждать, что он «птица Говорун, охраняется законом и Красной книгой», и главный колдун всей земли вылупил его из яйца; но при этом был не прочь поговорить о жизни, о театре, вспоминал общих знакомых, или нес душераздирающий бред о ведьмах, о нечисти, о быте бомжей, нищих и ханыг. И Света решила, что ей «по приколу» иметь такого Петухова, есть сермяжная истина в его существовании; и даже иногда верила в его басни.

Вчера Петухов впервые сам нашел дорогу к своей бывшей квартире. До этого и его, и его приятеля — спившегося священника — приводила Света. Он прибежал пьяный, взъерошенный, перепуганный до смерти. И конечно же, снова глубоко занырнувший в свою непроглядную и опасную, как толща океанической свинцовой глади, фикс-идею. Бился и кричал на полу, что птиц нынче убивают, натыкают на колья и кресты, и ему тоже конец...

Она его таким расстроенным никогда не видела. Скрепя сердце, пошла и принесла из чуланчика две бутылки дорогой, ливизовской водки (как взятку для бандитов берегла). И напилась с ним. Птица пил водку из блюдца (говорил, что клюв в рюмку не пролезет). Рассказал, что обоих его друганов-собутыльников, следователя и попа, убили.

— А поп-то у меня позавчера был, — удивилась она. — Пришел, шмотки забрал. Помылся, подстригся еще, я решила, что он с бродяжничеством покончил. Сердитый такой был, ничего не рассказал. Быстро ушел.

— Сегодня утром его убили, — сказал Птица и заплакал. — Ведьмы, суки, добрались и убили доброго человека. Те самые, я тебе о них рассказывал...

Тут Светка-Офелия сильно озадачилась, поскольку одна из так называемых «ведьм» как раз отсыпалась в комнате на ее диванчике.

Часа в три дня пела она в малолюдном и длинном переходе между станциями «Владимирская» и «Достоевская», как раз про то, что ночь прошла, будто прошла боль. Заметила, как перед ней, сидящей на корточках, остановилась женщина неописуемой красоты и искуса, словно сошедшая с обложки «Плейбоя». В джинсах-облипках на длинных мускулистых ногах, в майке с бретельками, обтянувшей высокую грудь с острыми сосцами, в коротенькой кожаной курточке. С копной белых и пепельных прядей химического происхождения, мокрых от хлещущего наверху дождя. Короткие сапожки на высоких каблуках потоптались перед Светой. Тетка подумала, достала и бросила в футляр из-под гитары тысячную бумажку. Ее сильно накрашенные, в лиловых разводах, глазищи упорно рассматривали певичку. Отошла, вернулась и спросила:

— Ты такую девушку, актрису Фелицию знала?

— Ну и что, — сказала Света-Офелия.

— Я с ней одно время тусовалась, — объяснила красотка. — Может, прервешься, сходим в кафешку, поболтаем. Денег у меня полно, если надо, простой оплачу.