Одинокие сердца - [6]

Одри же теперь пыталась доказать самой себе, что ей уже не нужно, чтобы важные жизненные решения за нее принимал кто-то другой. Все, что она теперь делала, она делала с необычайно сосредоточенным выражением лица. Она словно на каждом шагу мысленно убеждала себя: я могу это сделать, я могу сама во всем разобраться. Виолетта, оказавшись в одиночестве, имела, по крайней мере, возможность от этого одиночества убежать. Ее одиночество было совсем другим: она была вдовой. А вот Одри считать себя вдовой, естественно, не могла. Ее просто отвергли. Для этого, видимо, имелись какие-то причины, но факт оставался фактом: она осталась одна. Виолетта понимала, что ее дочери с большим трудом удается делать вид, как будто ничего особенного не произошло, и восхищалась Одри, которая, похоже, не сдавалась. Разрыв с Джоном, увольнение с работы… Слишком уж резкие перемены в жизни. Виолетта полагала, что увольнение с работы было спонтанным, необдуманным, минутным капризом. Одри ведь обожала работу в музее. Она в свое время отчаянно боролась за то, чтобы туда устроиться, и готовилась к сдаче соответствующих тестов очень напряженно — до изнеможения. Работа в галерее Тейт имела для нее тогда огромное значение. Даже Джон на некоторое время отошел на второй план. Сэмюель очень гордился дочерью: он видел, что она настойчиво боролась за осуществление своей мечты и добилась этого без чьих-либо ходатайств и рекомендаций. Теперь же, ни с кем не посоветовавшись, Одри уволилась с любимой работы. У Виолетты в голове не укладывалось, как дочь могла принять подобное решение — пусть даже ее и шокировал разрыв с Джоном. Как бы там ни было, она узнает об этом только тогда, когда Одри наконец решится обо всем ей рассказать. Не раньше и не позже.

Виолетта заметила, что Одри не очень-то хочется проводить уик-энд в Лондоне. Возможно, она не просто уехала, а сбежала из этого города, и теперь ей не хотелось так быстро туда возвращаться, пусть даже всего на пару дней и лишь для того, чтобы побродить по магазинам. Однако Виолетта не собиралась отказывать себе в удовольствии погулять по городу в компании дочери. Она уже давно не позволяла себе никаких развлечений, и хотя ей, в общем-то, очень нравилось в Бартон-он-де-Уотере; она иногда скучала по бурной жизни большого города. Виолетта решила, что на этот раз будет ходить по магазинам, сколько ей вздумается, и если ей это понравится, то, возможно, совершит еще один такой «набег» на Лондон перед Рождеством, когда город ярко освещен и учреждения украшают фасады своих зданий, соревнуясь друг с другом в оригинальности и хорошем вкусе.

Одри чувствовала себя свободной. Она не планировала с порога сообщать матери о своих несчастьях. По правде говоря, она вообще ничего не планировала — не считая вступительных фраз, которые девушка, сидя в автомобиле и мысленно готовясь к разговору с матерью, бубнила себе под нос, словно пытаясь выучить их наизусть, и которые были совсем не похожи на то, что она в конце концов сказала. И зачем только она так старательно и долго репетировала? В жизни всегда все происходит совсем не так, как планируешь. Тем не менее, резко сбросив с себя этот тяжкий груз, Одри почувствовала огромное облегчение. С другой стороны, мать — уже в который раз! — очень ее удивила. Одри, конечно же, почувствовала благодарность за то, что Виолетта не засыпала ее упреками («Ты уволилась с работы? В самом деле уволилась? Как ты могла так поступить?..»). Одри прекрасно знала, что мать не станет расспрашивать ее о Джоне до тех пор, пока она сама не захочет более подробно рассказать о разрыве с ним. А вот работа — совсем другое дело. Одри прыгнула в никуда и до сих пор была не уверена, что поступила правильно, и не разобралась в причинах своего поступка. Главное же — она не знала, чем собирается заниматься дальше. Ее жизнь казалась ей головоломкой, которую невозможно разгадать. С чего следует начать? Может, что-то из утерянного еще можно вернуть? А зачем? Что, черт возьми, ей от жизни нужно? Где она сейчас находится? В каком направлении двигаться? В какую дверь ломиться? Эти вопросы словно повисли в воздухе, и Одри не находила на них ответа. Ей не хотелось чрезмерно мучить себя самоанализом, который, скорее всего, ни к чему не приведет. Прошлое изменить нельзя — можно лишь примириться с ним и извлечь из него уроки. Извлечь из него уроки… Эта фраза казалась Одри слишком заумной. Пустые слова, не имеющие никакого смысла. Впрочем, какой-то смысл в них, возможно, и есть, но, какие уроки ни извлекай, все равно опять наступишь на те же грабли. Не стоит забивать голову подобной чепухой, если ты все еще не смирился с тем, что произошло, и если тебе кажется, что твоя жизнь летит в тартарары — словно кто-то резко потянул со стола скатерть, на которой стоял хрустальный сервиз и прочая посуда. В этом случае не так-то просто не допустить, чтобы эта посуда не разбилась вдребезги, и ей, Одри, это не удалось, потому-то она сейчас и собирает кусочки разбитого хрусталя, стекла и фарфора.

Когда Джон ее бросил, Одри охватило отчаяние. Она осознала, что не способна удержать Джона рядом с собой, и почувствовала острую необходимость совершить решительные действия — так сказать, стукнуть с размаху кулаком по столу, с которого слетела посуда, чтобы снять с себя нервное напряжение, — и Одри не пришло в голову ничего другого, кроме как бросить все и поехать к матери. Она понимала, что это не что иное, как бегство, но ей в тот момент именно это и требовалось. Бегство. Одри всегда была импульсивной, подчинялась не столько уму, сколько сердцу, и руководствовалась своими порывами, интуицией, прихотями. Она жила романтическими мечтами, а не практическими соображениями. У нее время от времени появлялась та или иная блажь, и она стремглав устремлялась туда, куда ее эта блажь звала. В свои тридцать два года Одри продолжала вести себя так, словно была еще несмышленой девочкой или же сумасбродной юной девицей. Она даже себе казалась странной.