Одинокие сердца - [5]

Когда Виолетта уже привыкла к мысли о том, что Сэмюеля больше нет, и согласилась продать свой дом, ей захотелось уехать из Челтнема и начать новую жизнь. Активный образ жизни позволил ей не сойти с ума от тоски — у нее просто не оставалось времени на то, чтобы предаваться унылым размышлениям и жалеть себя. Мало-помалу женщина открыла для себя новую, ранее неизвестную ей Виолетту — жадную до кипучей деятельности, стремящуюся узнать больше об окружающем мире, обладающую новым — не таким ограниченным, как раньше, — взглядом на жизнь. Она смирилась с тем, что осталась одна, и постаралась извлечь как можно больше полезного из своей одинокой жизни, кардинально изменить которую ей уже вряд ли удастся. Виолетта, конечно, могла бы замкнуться в себе и, забившись, так сказать, в угол, постепенно чахнуть и угасать, однако она предпочла вести весьма активный образ жизни, не обращая внимания на критическое отношение своих детей. Поначалу она рассказывала им о том, какими видами деятельности занимается, однако на ее восторженные рассказы они неизменно реагировали фразами вроде «Мама, в твоем-то возрасте!..» и «Ты себе что-нибудь сломаешь, и мы не сможем тебя вылечить», а надоедливая невестка с взволнованным видом причитала: «Мама, не заставляйте нас огорчаться! Вы же знаете, что мы очень сильно за вас переживаем. У вас нет никакой необходимости всем этим заниматься». А ведь Виолетта записалась не в секцию прыжков с парашютом! Она решила, что когда дети доживут до ее лет, тогда пусть и увещевают сами себя. Никто из них даже не догадывался, о чем может думать женщина ее возраста, у которой за плечами так много лет и у которой сейчас уйма свободного времени, — времени, которое трудно чем-то заполнить, потому что у нее уже нет необходимости что-то делать, у нее уже нет никаких обязанностей. Ее семья всегда была для Виолетты смыслом жизни, с семьей были связаны все заботы и хлопоты. Теперь же заботиться было уже не о ком, а стало быть, и заниматься Виолетте нечем.

Через шесть месяцев после смерти Сэмюеля, будучи уже не в силах выносить тишину, царившую среди все еще чужих для нее стен «Винди-Коттеджа», Виолетта надела курточку и туфли и вышла на улицу, чтобы найти себе какое-нибудь занятие. И она его нашла, и не одно: она вернулась домой с целой кучей всевозможных брошюр, содержащих информацию о курсах, кружках и клубах для людей ее возраста и для тех, кто помоложе, — например, курсы садоводства и кулинарного искусства. Дальше пошла цепная реакция: вовлекаясь в какой-нибудь вид деятельности, Виолетта знакомилась с разными людьми, которые затем знакомили ее с другими людьми, а те приобщали ее к все новым и новым видам деятельности. Кроме того, уже сама мысль о том, что она будет выглядеть чудачкой в глазах собственных детей, Виолетте почему-то очень нравилась. Она была все еще жива — жива! — а потому твердо намеревалась наслаждаться своим телом и здоровьем настолько, насколько это еще возможно. Она никогда не чувствовала себя такой старой и никому не нужной, как в первые шесть месяцев после смерти Сэмюеля. Тогда ей казалось, что все уже закончилось, — казалось до тех пор, пока Виолетта не обнаружила, что у нее просто начался новый период и только от нее самой зависит, сможет ли она сделать свою дальнейшую жизнь счастливой и — по мере возможности — насыщенной. Только от нее — и ни от кого больше.

Видимо, именно поэтому поездка в долину Луары показалась Виолетте очень заманчивой и она решила, махнув на все рукой, «рвануть» во Францию. Она подумала, что сообщит об этом Сэму за день до отъезда, то есть в четверг вечером. А пока что не скажет ему о предстоящей поездке ни слова — хотя, с другой стороны, это все равно ничего не меняло, потому что она была твердо намерена съездить во Францию и не стала бы обращать внимание ни на какие увещевания. Кроме того, Виолетту, словно юную девицу, приводила в восторг перспектива провести субботу и воскресенье в Лондоне, расхаживая по магазинам. Теперь все ее разговоры с дочерью сводились к обсуждению плана и маршрута предстоящей поездки, вызывающей восторг у них обеих. Виолетта даже и не пыталась вызвать Одри на разговор о разрыве с Джоном: мать знала, что, когда наступит подходящий момент, та и сама об этом расскажет.

Виолетта очень хорошо помнила день, когда Одри в первый раз привела Джона в «Виллоу-Хаус». Сэмюель крайне неодобрительно относился к тому, что его дочь, оставаясь незамужней, сожительствовала с мужчиной (пусть даже они и стали близкими друзьями еще в студенческие годы), тем более что Одри была его младшим ребенком — доченькой, которую он обожал. Поэтому Одри пришлось прождать целых два года, прежде чем Виолетте удалось убедить Сэмюеля разрешить дочери привести к ним в дом своего возлюбленного. Виолетте казалось весьма трогательным то, что Сэм так долго упорствовал в данном вопросе, потому что она видела в этом не что иное, как проявление безграничной любви отца к своей дочери и его нежелание примириться с тем, что Одри уже перестала быть маленькой девочкой, нуждающейся в его заботе. Если бы он только увидел ее сейчас! — увидел, как она старается не спасовать перед навалившимися на нее напастями и пытается вновь обрести себя и начать новую жизнь — жизнь без Джона. Одри необходимо было разобраться в себе и стать по-настоящему независимой. Она долгие годы жила, оглядываясь на Джона. Она, которая в юности отличалась сильным характером и четкими представлениями о жизни, впоследствии привыкла к тому, что важные решения принимает за нее кто-то другой. Одри в свое время вцепилась в Джона зубами и ногтями, и тот с радостью воспринял ее как человека, который ценит его очень и очень высоко. Они дополняли друг друга: Одри был нужен идол, а Джону — кто-нибудь, кто восхищался бы им и считал его суперменом. Они оба — каждый по-своему — находили в этом союзе поддержку: Одри тешила себя иллюзией о том, что важные жизненные решения за нее принимает кто-то другой, а Джон мог думать, что его считают незаурядным человеком. Виолетта знала, что он добился весьма значительных успехов в компании, в которую устроился всего несколько месяцев назад и в которой вкалывал как проклятый. Кто знает, может, ему больше не требовалось восхищение, которым тешила его самолюбие Одри?