Одинокая птица - [60]

— Я очень много работаю, — твердит он. — Я отдал тебя в дорогую школу только потому, что ты ее выбрала, хотя мне она не нравится.

Жалость сменилась во мне яростью. Зачем все время напоминать, что он за все платит?

— Когда твоя мать уехала, я хотел забрать тебя из этой школы. — Отец говорит все громче и громче. — На этом настаивала бабушка, но я передумал, и знаешь почему?

— Не знаю.

В душу мне закралось подозрение. Отец обычно не задает таких вопросов: мое мнение его не интересует.

— Да потому, что пожалел тебя. Я подумал, что отъезд матери тебя расстроил, а новая школа — лишние нервы. Пока привыкнешь к другой обстановке, то да се… Скажу откровенно, я боялся, что ты психологически сломаешься.

Отец считает, что я ему должна быть благодарна, напоминает, что он руководствовался моими интересами. Но его тон и взгляд не вызывают у меня чувства благодарности. Он говорит глупости и при этом глубоко ошибается, пытаясь выставить меня жалкой плаксой, которая легко может сломаться. Такого не подумает обо мне никто из моих друзей.

— Меня не волнует, сколько ты работаешь. В конце концов, ты мой отец и платить за шкоду — это твой долг, а не любезность. И деньги, которые ты на меня тратишь, вовсе не оправдывают твоего поведения. Я в жизни не видела большего эгоиста. Мне даже стыдно, что я твоя дочь.

Отец выкатил глаза. Только непонятно, рассердился ли он или просто удивился.

— Что касается писем матери, то ты не оставил мне выбора. Пришлось солгать, но в принципе ты не имеешь права запретить мне переписываться с ней.

— Твоя мать, не забывай, бросила тебя, — спокойно сказал отец. — Если бы она действительно любила тебя, то осталась бы здесь. Наши с ней отношения ни при чем. Но в итоге и тебе стало легче без нее, и мне.

Он вздохнул, как бы поверив в свои слова. А может, он в них верит? Впрочем, это не важно.

— Как ты можешь говорить такое, когда именно ты сделал ее несчастной? По-твоему, она должна была мириться с твоим поведением?

— Она тоже принесла мне много горя.

Возможно, он в чем-то прав, но я не сдаюсь:

— А вот представь обратную ситуацию. Мать выжила бы тебя из дома, а я захотела бы с тобой видеться. Она, безусловно, разрешила бы нам общаться. Про себя она бы могла думать о тебе все что угодно, но пошла бы мне навстречу, потому что любит меня.

Отец долго молчит. Может, ищет какой-то убедительный аргумент, но следующий его вопрос оказался для меня неожиданностью:

— А если бы я уехал от вас и ты осталась с матерью, попросила бы ты у нее разрешения видеться со мной?

Я посмотрела на него, ссутулившегося в своем кресле. В первый раз я заметила, что виски у него поседели. Лицо — бледное и мучнистое. Под глазами — круги. Даже те, кто считает его интересным мужчиной, сейчас такого бы не сказали. Да, он, как и мать, несчастен, хотя и по другим причинам. Действительно, нужно пожалеть его, но я не могу. Надо высказать всю правду, и я выпаливаю:

— Возможно, и не попросила бы.

Он еще больше ссутулился, весь сжался, точно я его ударила. Но затем выпрямился. Его лицо посуровело, и он сказал очень жестким тоном:

— Короче говоря, я запрещаю вашу переписку, а поскольку ты утаила ее от меня, то отныне не увидишь ни семейство Като, ни этого парня, сына госпожи Учида, ни свою подозрительную ветеринаршу.

— А какое право имеешь ты диктовать мне такие условия? То, что я живу с тобой под одной крышей, еще ничего не значит. Тем более что сам ты здесь почти не бываешь. Ты живешь в Хиросиме, над баром, со своей подружкой, которая мажет губы оранжевой помадой.

— Не смей разговаривать со мной в таком тоне. — Отец не на шутку рассердился, даже зубами скрипит, но мне не страшно.

Доктор Мидзутани совершенно права: он не заставит меня делать то, что мне не хочется. Я тысячу раз права, а его позиции — слабые.

— Как хочу, так и разговариваю, — произношу я как можно хладнокровней. — Кончатся занятия в школе, и я уеду к матери и дедушке Курихара. Если ты не захочешь, чтобы я вернулась в наш дом, пожалуйста — я буду жить у доктора Мидзутани. Мы обговорили с ней такой вариант. Она даже за мое обучение заплатит. Доктору известна вся история, что приключилась со мной. Так что я не боюсь, что ты от меня отречешься.

Прежде чем отец успел открыть рот, я выскочила из его кабинета, демонстративно хлопнув дверью.

Проходя мимо кухни, я заметила, что она пуста: бабушка, должно быть, подслушивала наш разговор, но вряд ли при ее глухоте разобрала толком, что к чему. Схватив в прихожей свои туфли, я выбежала на улицу.

Солнце уже садится за горы, но небо еще темно-голубое, а не черное. На востоке сияет бледная луна. Она еще не полная и своими очертаниями напоминает лимонные дольки, которые мы клали с Кейко в чай. Вот ее мать умела резать лимон так, что получались аккуратные кружки не толще бумаги. А у нас с Кейко не получалось: то ли неумехи были, то ли боялись порезать пальцы. Дольки получались неровные, некрасивые — вот как эта луна.

Дойдя до конца квартала, я оглянулась и посмотрела на дом Ямасаки. У Кейко в окне свет: готовится к очередным библейским чтениям. Делает, конечно, макияж, но очень легкий, незаметный. Оденется поскромнее. Да, я надолго запомню, что она на меня наябедничала. И Кийоши тоже хорош: нашел кому рассказывать о моей переписке с матерью!