Одинокая на ветру - [11]

Девочкой она встретила странного мужика — уж не на этом ли бугре? Мужик был дик и бос, но ей не страшен. Шея его была обмотана шкурой рыжей лисы, как шарфом.

— Здравствуй, душа, — сказал он ей. — Смотри, сколь коров и быков на этой земле. Все тут.

Под бугром шли стада, и жар их тел поднимался к вершине бугра. Много шло телят. Анне показалось, что и она идет с ними. Ей захотелось почесать лоб, на котором проклюнулись рожки. Она боднула мужика в бедро. Мужик засмеялся, положил ей руку на голову. Животные замычали. Голоса их были трагичны. Анна к мужиковой ноге прижалась, ей стало страшно.

— Плохо, — сказал мужик. — Война наступает. И за ней война. И меж ними битва. Видишь, коровы все красные и белые. И красных больше.

Стада уходили за холмы и там пропадали. Белые коровы превращались в белые камни. А красные во что?

И мужик за холмы ушел.

Анна-девочка знала — там, за холмами, мужик.

А красная корова — это она, Анна.

Отец Михаил любит красное.

И его друг — художник из Ленинграда.

И девчонка Алина…

Анна подумала о своей корове Зорьке — кому ее отведут? Ласковая корова. Жалко, черная. Красная бы лучше. Может, предстать перед Господом красной коровой… Она села на бугорок могилы, представила себя красной коровой на золотых аллеях и радостно засмеялась — красивый был вид.

Пришел отец Михаил. Налил себе рюмку. Выпил по-солдатски, с сильным выдохом. Огурчиком закусил и поставил к стене холст.

— Я туда на «Планете» гонял.

На холсте был бугор, синяя даль за ним. Холмик могильный, заросший травой. Над могилой береза с распущенными по ветру гибкими ветвями. И на переднем плане голубая елочка.

— Совсем не за что было зацепиться, — сказал отец Михаил, наполняя самогоном большие стопки-полустаканы. — Хорошо, елочка голубенькая. От нее и пошло. Она мне всю картину собрала… Я тебе всегда говорил — выставляй на передний план холод. И от холода начинай, как от печки. — Иногда Бриллиантов называл Василия доцентом. Этим он как бы подчеркивал свое над ним превосходство. Доцент, по его мнению, — никто, а поп — художник, как бы народный артист всего света.

Отец Михаил писал сильно. Особенно портреты. Было в его письме многое от Петрова-Водкина, которого Бриллиантов почитал художником гениальным, космическим и абсолютным. Своей приверженности к Водкину не стеснялся, продвигая свою живопись, как ему казалось, далее в космизм.

— Птица, — сказал он студентке. — В монастырь пошла бы?

— Чего? — спросила студентка.

— А то, что выпить надо. За блаженную Анну. Не чокаясь.

Встали. Выпили строго. Даже старуха Кукова. После чего старуха вышла, бросив на студентку подозрительный взгляд.

Отец Михаил снял с мольберта пейзаж с голубой елочкой, поставил портрет Анны с ребенком. Анна была спокойная, умиротворенная в понимании своей божественной мощи. Мальчик держал в руке бублик, как кольцо от парашюта.

Студентка охнула. Слезла с дивана. Прошептала:

— Фантастика…

Она решительно налила себе водки, выпила и долго смотрела на Анну, на изобильную ее грудь, на хлеба за ее спиной и небо над ее головой. Отец Михаил погладил студентку по голове.

— Я еще напишу. С двумя ребятами. У одной груди мальчик, у другой груди девочка. Ты ложись, птица. Спи. Иди наверх в горницу. Или ты есть хочешь?

— Есть хочу, — сказала студентка, словно освободившись от какого-то гнета, и принялась есть.

— Слушай, доцент, — сказал отец Михаил. — Если бы Бог увидел, как мы его изображаем, как мы его представляем себе, что бы он сделал?

— Промолчал бы. Он, наверно, воспитанный.

— Он бы плюнул на нас. Мы же его не по любви рисуем красивым, мы же образом Божьим восполняем нашу неполноценность. Он у нас как мазь для выведения бородавок. Тьфу на нас.

Студентка упорно ела. У Василия слипались глаза.

— Закалдырим, Вася, — сказал отец Михаил. — Боже нас просвети.

У Анны проблем не было — где сесть: на могиле, на березе, на голубой маленькой елочке, просто в точке пространства…

Она вспомнила, что в сторожке осталась студентка, наверное, голодная — сидит возле мертвого тела. Шла бы к старухе Дорофеевой. У старухи тепло. Она и летом протапливает.

Но студентка была сыта. Студентка сидела в горнице у отца Михаила и недовольно смотрела на акварельный портрет, смытый дождем. «Ишь ты, — подумала Анна, — скажи ты. Красивая я». В большой комнате отец Михаил со своим ленинградским другом пили, почти засыпая. На мольберте стоял ее портрет с младенцем. «Пашка», — ахнула Анна. Он же Пашку-то и не видел. Наверно, Господь его просветил. Вот бы к Господу с младенцем. Так хорошо. С Пашкой…

На следующий день пришли две старухи, убрали вчерашние закуски. Накрыли завтрак. На завтрак отец Михаил любил что-нибудь очень горячее — молочный суп с рисом или оладьи прямо со сковороды, а с густого похмелья — щи.

— Девушка где? — спросили старухи.

— В горнице. — Отец Михаил спал на полу на надувном матраце, уступив другу Василию диван.

Старухи сказали:

— Никифорыч запил. Досок на гроб напилил и вознесся. Говорят, пока не помянет Анну по девятому чину, до рубанка и гвоздей не снизойдет. Девятый чин у него — когда на карачках.

Старухи смотрели на портрет Анны с младенцем и молчали.