Одиночество шамана - [17]

Андрей решил, что причина всему – его расшалившиеся нервы. Что само по себе, конечно, было странно: ничего подобного он за собой не замечал. Детские страхи – это всё-таки детские страхи, и они давно прошли. А тут вдруг – такие страсти, галлюцинации, что ли? Господи Боже мой! С чего бы вдруг? Вроде бы, с головой у него полный порядок, в помощи психиатра никогда не нуждался. Может, он просто спал, и всё ему пригрезилось? Сон, похожий на явь. Или наоборот: явь, похожая на сон?

Вопрос показался Андрею таким нелепым, что он невольно хмыкнул. Однако лёгкий холодок по-прежнему не снимал своей цепкой лапки с его груди, не смотря на то, что он пытался иронизировать над своим беспричинным страхом.

– Ай-яй-ай, Андрюша! – сказал он самому себе, имитируя голос бабушки. – Такой большой мальчик, а с глупостями справиться не можешь. Иди, милый, погуляй, подумай, как жить дальше, – он снова хмыкнул. – Права бабуля. Пойду-ка пройдусь. Может, хоть голова перестанет болеть. И как я умудрился простыть среди лета? Эх, хлипкая пошла молодёжь! – он снова вспомнил бабку и улыбнулся.

Старушка любила поворчать, но это получалось у неё как-то незлобливо, по-доброму. Она любила внука и хотела, чтобы он был лучше всех. Впрочем, для неё он и так был самым-самым, но Марию Степановну не покидала тайная надежда, что это когда-нибудь заметят и другие.

3

Поднявшись с Амурского бульвара по обшарпанным бетонным ступеням широкой лестницы на улицу Тургенева, Андрей решил пойти на Комсомольскую площадь. С некоторых пор горожане не знают, как же всё-таки её следует называть – Комсомольская или Соборная? Потому что рядом с этой площадью построили большой православный храм – такой красивый, просто картинка! Его изображения тут же стали появляться на подарочных календарях и во всяких шикарных альбомах и книгах, которые выпускали местные издательства. Хочешь – не хочешь, а постепенно привыкаешь к мысли, что этот храм – яркая достопримечательность города. Хотя, если встать у старинного здания Дальневосточной научной библиотеки, а ещё лучше – на углу площади и улицы Тургенева, у здания краевого совета профсоюзов, то, посмотрев вправо, увидишь ещё один храм – величественный, с крестами и куполами, сияющими позолотой и лазурью, он возвышается над окрестностями торжественным символом христианской веры. А если учесть, что поблизости, минутах в пяти хода, стоит еще и Иннокентьевская церковь, то поневоле подумаешь, что на небольшом, в общем-то, пространстве культовых сооружений как-то даже и многовато. Церкви строят и в других районах города. Причём, местное начальство взялось за их строительство слишком рьяно, такое впечатление: ни в чёрта, ни в дьявола не верили, закоренелыми атеистами были, много и сладко грешили, но вдруг снизошло озарение: неправедно жили – надо покаяться, задобрить Бога, выказать своё благочестие – авось и зачтётся это рвение на том свете.

Злые языки, правда, язвительно утверждали: это мода такая пошла – президент и его окружение истово крестятся в московских церквах, попов зовут на любое мало-мальски значимое мероприятие, они уже чуть ли не общественные туалеты освящают, православие стало синонимом духовности, учителя в школах предпочитают не рассказывать детишкам, за что священный синод предал анафеме великого графа российской литературы и почему гениальный Пушкин написал «Гаврилиаду», «Сказку о попе и работнике его Балде», другие вещи, в которых от души посмеялся над нравами церкви. Если в столицах считается хорошим тоном бить поклоны в храмах и с умильным видом держать зажженные свечечки, то провинция, само собой, всё это подхватывает и старается лицом в грязь не ударить.

Когда-то давным-давно, ещё до октябрьского переворота, вблизи Комсомольской площади стояла церковь. Большевики её снесли, руины расчистили и посадили деревья, на самой площади установили громадный памятник красным партизанам и борцам за революцию, и лет через двадцать уже только старожилы помнили, что тут был Христорождественский собор, золотые купола которого хорошо видели проплывающие по Амуру команды больших и малых судов. Храм был для них вроде маяка.

Андрею храм нравился, но лишь как произведение архитектуры: он не был крещёным и, к тому же, не разделял эту внезапно вспыхнувшую у народа веру в православные ценности – на Руси это часто бывает: что люто ненавидим, то через некоторое время возлюбляем, взять тех же коммунистов: когда их власть рухнула, то народ в порыве ликования сносил памятники вождям большевизма, предавал их анафеме, на многотысячных митингах скандировал «Ельцин! Россия!», но прошло совсем немного времени – и бывшие рабы захотели надеть ярмо, вернуться в стойло, получать свою пайку и послать куда подальше всю эту перестройку вместе с демократией и свободой. Не то ли самое ожидает и всеобщую любовь к церкви?

Впрочем, думать ему об этом совсем не хотелось. Он выбрал свободную лавочку напротив клумбы с карликовыми георгинами и какими-то мелкими ярко-синими цветочками. По асфальту прямо у его ног разгуливали толстые, раскормленные голуби и между ними шмыгали юркие задиристые воробьи. С Амура дул легкий вольный ветерок, где-то совсем близко играл духовой оркестр – наверное, в парке; от солнца, садившегося на горизонте в большую сизую тучу, по небу разливался слабый малиновый сироп, и в нем барахтались черные точки – это летали стрижи.