Одиночество шамана - [161]

Он вспомнил, как сакачи-алянская старуха Дачи выставила простое угощение на стол: рыба, овощи, зелень; всё – своё, не покупное, впрочем, рыбу бабушка уже не могла ловить сама, брала её у соседей. И Дачи, и Дашка жаловались: мол, в последние годы навводили всяких запретов на лов, определили нанайцам квоты на кету, симу и других лососевых – не больше десяти «хвостов» на человека. Что же это делается-то? Аборигены привыкли есть рыбу, она, считай, их этническая пища; без неё они болеют, плохо себя чувствуют – рыба у них в крови и плоти должна быть, как же без неё-то?

Андрей понимал этих старух. В каком-то смысле человек, несомненно, соединяется с той пищей, которую ест. Она становится его частью. У еды тоже есть душа, и когда два организма сливаются, то получается что-то вроде симбиоза.

– Нанайцы любят кету, – говорил он Насте. – И, как ни странно, лучшие качества этой рыбы передаются им. Кета – одна из самых настойчивых и упорных рыб: ничто и никто не может остановить её ход во время нереста, она целеустремлённо двигается к тому месту, где появилась на свет из маленькой икринки. Лосось любит свою родину, и его жизнь всегда кончается там, где он родился. Это благородная сильная рыба, она не умеет хитрить, изворачиваться, привыкла двигаться прямо и добиваться своего.

– Считаешь, этими качествами обладают и люди, которые любят лососину? – спросила Настя.

– Да, конечно, – кивнул Андрей. – Нанайцы многим кажутся наивными, молчаливыми, бесхитростными, но посмотри: они настойчивы и упорны, преданы друг другу, живут спокойно, помогают соседям, младшие уважают старших…

– Прямо идиллия! – саркастически усмехнулась Настя. – При этом, правда, ты забываешь: среди них много алкоголиков, неустроенных в жизни людей – перебиваются, чем могут…

– Не без этого, – согласился Андрей. – С тех пор, как нанайцев заставили создавать колхозы и садить картошку, что-то в них действительно изменилось. Они, к тому же, были непривычны к водке, а тут, пожалуйста, старший белый брат принялся их спаивать: вот тебе белоголовка – давай взамен шкурку соболя. А чтобы уж совсем приучить их к цивилизации, принялись учить есть тушёнку, сгущенку и всякие другие консервы. Что-то нарушилось в этих людях…

– Послушаешь тебя, так устои жизни может перевернуть обыкновенная бутылка водки или баночка консервов, – не согласилась Настя. – Согласись, ты слишком упрощаешь всё!

– Не знаю, – Андрей вздохнул. – Возможно, упрощаю. Просто мне хочется, чтобы ты поняла одну простую вещь: природа и человек взаимосвязаны. Один умный человек сказал: «Человек не ткёт полотно жизни, он лишь нить в этом полотне. И всё, что он делает с полотном, он делает и с собой тоже».

– Кто это?

– Да так, один индеец, – отозвался Андрей. – Звали его Сиэтл, и он был вождём племени дануониш. А всё это он написал президенту Соединенных Штатов в середине девятнадцатого века, когда белые стали выгонять индейцев с их территорий.

– Нанайцев никто никуда не выгонял…

– Неужели? – Андрей сделал вид, что остолбенел: встал, как вкопанный и замер с открытым ртом; через минуту перевёл дыхание и рассмеялся:

– Я дар речи потерял, дорогая! Вспомни: город юности – Комсомольск-на-Амуре построен на месте гольдского стойбища. А Хабаровск? Когда-то давным-давно тут было большое нанайское стойбище. Примеры могу продолжить. Спорь – не спорь, а мы изменили жизнь малых народов. Одно лишь не смогли изменить – их привычку к простой естественной пище…

– Забавно, – Настя не сдержала улыбки. – Вот уж истинная правда: специалист подобен флюсу. Так, кажется, говорил Козьма Прутков? Ты даже историю разбираешь с гастрономической точки зрения.

Они заспорили, и это не было похоже на обычные пререкания или жаркие диспуты – скорее, напоминало совместный поиск истины. Им нравилось задавать неожиданные вопросы, подначивать и высмеивать друг друга, но это делалось как бы играя и шутя, без того ожесточения, когда во что бы то ни стало хочется доказать свою правоту. Уступая один другому, возвращаясь к не совсем точным ответам и заново разбирая их, Настя и Андрей продолжали держаться за руки, и ничто не смогло бы разъединить их.

С центральной улицы, шумной и яркой, они свернули в проулок и дворами вышли на бульвар. Здесь тоже в обе стороны двигался народ, катались на скейтбордах беззаботные подростки, франтовато выделывали кренделя вокруг огромных пышных клумб велосипедисты, на них незлобиво покрикивали юные и не очень юные мамаши, толкающие перед собой коляски с малышами. На деревянных скамейках царила полная демократия: рядом со степенными пенсионерками восседали усталого вида мужчины в деловых пиджаках и галстуках, бок о бок с ними – беспечные парни и девчонки, распивающие пиво, а скраешку – личности бичеватового вида, что-то клюющие из замызганных пакетиков. И никто никому не мешал!

– Сейчас ты увидишь эту розу, – пообещала Настя. – Чёрную. Настоящую! Только знаешь что, зажмурь глаза, а то будет неинтересно.

– А как же…

– Дай руку! – прервала его Настя. – Я тебя поведу.

Он послушно закрыл глаза и, влекомый Настей, поплыл в призрачной тьме. На какое-то мгновение ему вспомнилось, как Ниохта почти так же водила его где-то там, в иных мирах, а может, всего-навсего в подземелье, – осторожно, бережно, нашёптывая какие-то слова. Но аями обычно говорила по существу, а Настя – милые, глупые нежности: осторожно, котик, а тут постарайся не попасть в ямку, зайка мой любимый, не хитри, зажмурься крепче, лисёнок ненаглядный…