Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов - [119]

Бунин пишет: пьесы Чехова все о том, как безжалостно уходит от нас время. Это страшно!

…Я дико уязвим.

…Был на кладбище. Сорвался с места, писать не мог, и поехал. Очищался, плакал. Отец – это любовь, я понял там еще раз. Не одностороннее сиротство, а двойное меня настигло. Он был центром любви – и как далека стала мама.

Какой-то старый еврей на могиле своей жены написал замечательные и точные стихи:

Я отдал твой прах земле.

Над прахом могильным

положил я камень.

Все гибнет, все тлеет.

Но память о тебе

не истлеет.

А скорби

моей

не угаснет печальное пламя.

Исай

1.5.68. К. Чуковский пишет, что сильный человек Чехов писал слабых людей[961]. Он говорит о какой-то особой докторской жалости. Кстати, есть ли такая жалость? Нет. Не помню. А вот сострадание (как у Достоевского – главнейший закон человеческого бытия) – это у него резко выражено. Люди идеи, сильные люди, они, как правило, лишены сострадания. Они кичатся своей силой, а ведь это и есть бедность духовная, непонимание другого. Лишенные сострадания, они неприятны. Вот почему противна старшая сестра в «Доме с мезонином», и мила Мисюсь – глупенькая, безвольная…

…Сострадать – уметь понять боль другого – это и есть основа человеческого бытия. Это у Чехова как ни у кого. Точнее, сильнее Толстого. Вот, кстати, от Карамзина истинное направление русской литературы. Ее завершение, вершина – Чехов… Карамзин сострадал лишь благородным, а Чехов – всем.

…Чехов боялся сильных людей, не способных к эмоциональной жизни. Он видел в них главное зло. Дайте им власть, – словно предчувствуя надвигающуюся эпоху сильных людей, говорил он, – и человечество искривится, не захочет уважать каждого, потребует жертв во имя своего эгоизма… Сестра Мисюсь может быть с партийным билетом. Она и у Чехова-то народоволка.

…Из рассказов Дани[962]:

Умирает больная. Старик приходит к ней, падает в ноги.

– Маня, как тебя хоронить – с попом или без? С попом-то дороже.

В другой раз:

– Прости меня, Маня! Я тебе изменил в тысяча девятьсот четырнадцатом году.

25.5.68. Третий день идем на теплоходе «Попов». Позади Петрозаводск – пыльный и серый город, безрадостная протяженность улиц – такая тяжелая для ленинградца, дымы и полное отсутствие разнообразия, – и совершенно поразительные Кижи.

Бог знает, что выносишь от их вида. Грусть? Да, конечно, и это. Ту грусть, которая навеяна чистой красотой. «Мир красотой спасется». Это у Достоевского. Но не открытие, а вывод.

Мир красотой спасался тогда, столетия назад. Люди приходили сюда за много тысяч верст – и душа их смягчалась.

Вот это важно! Красота может смягчить душу человека, а некрасота способна ее ожесточить.

Потрясения не было, а благодарность была. И какая!

…33 купола во всех церквях, восторженный период человеческого духа, детская наивная радость – кто-то сказал: «пряничность». Нет, не то, конечно.

Какая же «пряничность», когда совершенство! Какая конфетность, когда не сладость, а грусть.

Есть, говорят, в Кондопоге церковь Успения. Та не возрождение утверждает, а успение, смерть. В той и строгости больше, и глубины.

Возможно, о чем спорить. И лучше, может быть. И все равно – благодарность.

А потом – минуты разрыва, когда пароход отчаливает от берега, и не как машина – рывком, а медленно, медленно, попыхивая, пофыркивая, едва заметно отрываясь от причала – да так, что оставшийся добежать может… Постепенно увеличивается расстояние между тобой и этим вот совершенством – и через минуту-другую расстояние станет еще больше, вот тогда-то ты и ощутишь остро, как боль, что видишь может последний раз это чудо. И сразу волна грусти, чувство потери посетит тебя.

Скорее запомнить это, подробней только. Вот ведь как – сколько уже видано было раньше – и Ферапонтов монастырь среди бурной зелени над озером, как он возникал солнечно и осиянно… Или Кирилло-Белозерский – целый город белокаменный с башнями-восьмериками. Все же это не то… Кружева из дерева, и куполов – чудо… Передать невозможно и ни к чему, только уверенность, что не просто увидел диковинку, а разбогател.

…А за кормой, где я сижу сейчас, синее и чудное Онежское озеро. Такое же синее – вперемежку с белым – небо. Горние выкрики чаек немного мешают, напоминая о том, что не всем сейчас отдых и хорошо.

За кормой полоса разглаженной воды. Все озеро рябое, а от него хвост, как от утюга, гладкий и чистый.

Идем к Валааму. Как там?

27.5.68. Валаам разочаровал. Природа обычна, а рассказы о том, что было при монастыре, – грустны, ибо уже ничего не существует наяву.

Как быстра разрушительная сила и как могуча.

То, что создали несколько десятков монахов, разрушено безразличием, сломано, истлевает. Вот частичка хаоса.

30.5.68. Беспомощный дед плачет над трупом старухи.

– Бабка, бабка, что ты наделала. Бить тебя нужно за это по носу, – и ударяет пальцем по носу. – Спасибо большое, – говорит он нам. – А утром она веселая была.

2.8.68. Едем втроем[963]. Пожалуй, скучно. Нет ощущения, что отдыхаю, так как обстановка домашняя. Все же отдых в том, что нужно иногда чувствовать себя в новой, свободной обстановке. Быть иным. И мыслить иначе, а не теми же отцовскими категориями.