Одиночество героя - [6]

— Точно, — уверил Вован. — Я в журнале читал. Мышцу можно накачать, кости срастить, а нервные клетки уже не восстанавливаются.

— Не скажи, — возразил Сереня. — Водочка на них хорошо влияет.

На лестничную клетку вышла соседка, Анна Ефимовна, с удивлением на нас поглядела, застеснялась — и нырнула в лифт. Даже не поздоровалась.

— Ничего бабешка, — оценил Вован. — Хотя и переспелая. Дерешь ее Вань?

— У нее муж брокер, — обиделся я. Разговор наш, хотя и дружески застольный, не выходил за рамки пустой болтовни. Я все пытался обиняком выяснить, что случилось с Оленькой, жива ли, но мне это не удалось. Так же не удалось узнать, какая у них банда, большая, маленькая, чем они занимаются, кроме сутенерства и рэкета. Просты были Вован и Сереня, но себе на уме. Похоже, в новорусском сообществе все глубже укоренялся сицилийский закон умолчания: о чем-то можно говорить, о чем-то лучше не надо, а на что-то лишнее намекнул — и уже тебе каюк. Закон, конечно, хороший, правильный, но на московской почве вряд ли приживется. Русский человек по природе своей будь здоров какое трепло: попытки заставить его замолчать делались неоднократно, и, бывало, глобальные, но все окончились неудачей.

Когда я поинтересовался, не найдется ли в их группировке посильной работенки для пожилого мужика, может, колеса понадобятся, чтобы я натурой отработал должок, Вован сурово отрезал:

— Не зарывайся, Вань. Мы тебе честь оказали, пьем с тобой, но можем поговорить иначе. Что-то ты больно любопытный?

— Да что вы, парни! Какой я любопытный. Просто голову ломаю, где деньги взять. Может, недельку все же дадите?

— Сказано, три дня — значит, три. У нас своя бухгалтерия.

— Телефончик оставите?

— Вишь, — обратился Вован к напарнику, — чего-то он химичит. Вроде соскочить надеется. Зря ему наливали.

— Не думаю, — солидно отозвался Сереня. — Струхнул сильно, вот и егозит. Ты же не надеешься нас кинуть, дядя Вань?

— Что я себе враг, что ли!

— Ну и отлично.

На прощание по-братски оходили кулаками: Вован саданул по плечу, Сереня ткнул в брюхо. Но били, естественно, не в полную силу, с профилактическим намеком.

Я еще постоял у окна, из которого виден двор. Братаны вышли из подъезда, сели в рыжую иномарку («фольксваген»?) и укатили. Номер я сверху не разглядел.

Вернувшись наконец домой, сел в любимое кресло напротив телевизора и задумался. Как ни странно, последние два-три года я жил довольно спокойно и благополучно, если не брать во внимание абсолютную бессмысленность этого существования. И не собирался ничего менять, сознавая бесплодность энергичных попыток протеста. Надо погодить, говаривал герой Щедрина. Надо погодить до тех пор, пока большинство или хотя бы значительная часть народа на этой земле, хлебнув буржуазной демократии с человеческим лицом дядюшки Клинтона, опомнятся и поймут, какого дерьма им напихали в глотку. Тогда можно будет хоть о чем-то говорить, если будет с кем. А пока я рассчитывал отсидеться в затишке, как в гусеничном коконе, не рыпаться, не ныть, нести свой крест, как завещано, но не получилось. Нелепое ночное происшествие, сон в лазоревом терему, и вот я уже на краю гнилой воронки, в которую уже засосало чуть не всю Москву. Бесенята явились по мою душу прямо по домашнему адресу. Конечно, можно опять спрятаться, нырнуть в тину, откупиться, есть разные способы — но… Оленька! Стояла перед глазами, тянула к себе. Похоже на наваждение. С одной стороны, покой и безмятежность, постепенное убывание в вечность, с другой — худенькое, стройное создание с высокой грудью и темными растерянными глазами. И надо же — чаши весов почти уравновесились…

Позвонил по номеру телефона, который Оля записала на газетном клочке. Ответила женщина с мелодичным голосом, вероятно ее мама, бывший врач, а нынче рыночная торговка, если, конечно, Оленька не вешала лапшу на уши. Я поздоровался, попросил к телефону Оленьку.

— Ее нет дома, — тон встревоженный, но чуть-чуть. — А кто ее спрашивает, извините?

— Один знакомый… Вы не подскажете, когда ее можно застать?

— Ой, не знаю… Может, что-то ей передать?

— Ничего, спасибо, я позвоню попозже.

— Вы не Владлен Осипович?

— Нет.

— Мы немного волнуемся… с девочкой ничего не случилось?

— Вы ее мама?

— Да, конечно.

— Наверное, вы лучше должны знать, что случилось с вашей дочерью.

Ответа не стал ждать, повесил трубку. Тут же перезвонил Жанне, сестренке. Собственно, мне нужна была не она, а ее муж — полковник-особист. Мы с ним в добрых отношениях, хотя одно время я от него рыло воротил и сестру осуждал за странный выбор. Это было давно. На ту пору, стыдно вспомнить, я считал себя интеллигентом, и, как каждый порядочный интеллигент, воспитанный самиздатом и довершивший идеологическое образование в «Московских новостях» и в «Огоньке» у Коротича, воспринимал сотрудников секретных служб исключительно как палачей и недоумков. Именно они усадили половину страны в ГУЛАГ, а тех, кто туда не поместился, выстроили в бесконечную очередь за гнилой колбасой, хотя и дешевой. Любой интеллигент это знал, не только я. Вдобавок они отобрали у народа права человека и установили между нами и свободным миром железный занавес. Прощения им не было и не могло быть. Когда в девяносто первом году разъяренная толпа на Лубянке повалила наземь главного чекистского истукана, Москва ликовала так, словно второй раз одолела Наполеона. Надо заметить, в этом счастливом заблуждении она пребывает до сих пор.