Одинаково испорченные - [12]

Ну, что тут скажешь! Только женщина способна поверить в такое!

2

От двери издательства по направлению к ближайшей автобусной остановке вела цепочка белых следов. Другого указания на закончившийся в издательстве ремонт мне обнаружить не удалось. Я открыл дверь и попал в облагороженное косметическим ремонтом помещение, признаю, стало светло, чисто, празднично. Мне очень понравилось. Молодцы, ремонтники!

Пока я привыкал к изменившейся обстановке, мимо пронесся озабоченный Пермяков. Интересно, он не заметил меня или успел забыть, что вызвал на встречу? Я пожал плечами и направился следом. Кто знает, какие новые испытания обрушились на Пермякова за тот час, что прошел после нашего телефонного разговора. Вот уж с кем я бы ни за что не хотел поменяться местами. Я немедленно впадаю в замешательство, когда пытаюсь представить себе хотя бы некоторые из проблем, ежедневно обрушивающихся на Пермякова. Нет, увольте! Меня вполне устраивает место у ноутбука. И проблемы интересуют только те, что возникают в сочиняемом мною тексте. Можно поспорить, какие проблемы более реальные: издательские или писательские, но занятие это абсолютно бессмысленное и бесперспективное, поскольку в данном случае спор заинтересованных субъектов невозможен, каждый останется при своем мнении. Но я на место Пермякова не претендую, да и своего покидать не намерен. Как это там говорили в прежние времена: каждый должен пройти свой путь. Вот именно, свой путь.

Я нашел Пермякова в кабинете, он уже успел устроиться у монитора.

— Здравствуйте, Ярослав, — сказал я с максимально доступной мне твердостью, мне ли не знать, что в подобных случаях важно как можно скорее объявить о своем присутствии.

Пермяков, не отрываясь от экрана, поднял палец, давая понять, что помнит обо мне, но дело, которым он занят, настолько важное, что прерывать его чревато последствиями. Прошло совсем немного времени, секунд двадцать, и лицо его просветлело. Наступил катарсис. Пермякова отпустило.

— Здравствуйте, — сказал я мягче, еще раз обозначив свое присутствие.

— Здравствуйте, Иван.

— Важные дела?

— Нет, нет, скорее неприятные. Литература — занятие скорее опустошающее, чем духоподъемное. Впрочем, кому это я рассказываю? Вы, естественно, знаете об этом не меньше меня. Тяжелый, неблагодарный, скудно оплачиваемый труд, плохо отражающийся на здоровье. Давление, там, сердце… и прочие профзаболевания. Но нужно быть твердым, нельзя допускать в душу пустые сомнения, работа превыше всего. Нравится, не нравится, но делать нужно. Это как сигать в прорубь в двадцатиградусный мороз или с десятиметровой вышки головой вниз — делать это следует с открытыми глазами, осмысленно, отдавая себе отчет в содеянном, иначе — кранты. А нравится, не нравится — это все пустое. Нравятся — девочки. А работу свою надо выполнять качественно и в срок.

— Вы об этом уже говорили. Что это вас сегодня на философию потянуло?

— Да ходят тут всякие. Выламываются. А все потому, что в голове дурацкая каша. Сами не знают, чего хотят. Решил назваться писателем, так будь добр, соблюдай правила. Не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Вот, например, делает человек табуретку, потому что он столяр. Он же не из головы берет размеры ножек? Нет, он берет их из чертежа. А то, понимаешь, ножки разные окажутся, на таком табурете долго не усидишь, свалишься. Говорю простые и понятные вещи, однако, обязательно найдется какой-нибудь отвязный вольнодумец, который порвет чертеж в клочья и начнет сочинять отсебятину. Меня это просто бесит.

Я украдкой посмотрел на носки своих нечищеных ботинок и густо покраснел. Правильно Анна говорит, что я — несерьезный. Мог бы сообразить, что пригласили меня не за красивые глазки, издательство переживает очередную трансформацию и остро нуждалось в лояльных сотрудниках и авторах. Пермяков неоднократно говорил, что без этих составляющих возрождение литературы невозможно. А я вот опять забыл ботинки тряпочкой протереть. Нехорошо.

На миг мне показалось, что Пермяков заглянул в самые глубины моей души и моментально понял, что я чужой и доверять мне отныне нельзя. Конечно, он был прав. Мне немедленно захотелось выложить правду, что я не человек, а энэн, а потому не могу быть лояльным по определению, но сдержался. Понадеялся, что Пермяков проговорится, зачем издательство поддерживает со мной отношения. Какая от меня может быть польза? Самому это понять мне никак не удается, несмотря на все старания.

Но Пермяков промолчал. Мне стало грустно, понятно, что выпад про отсебятину направлен против меня. Ну да, конечно, все, что я пишу — отсебятина, а что же еще?

— Что же делать, если я придерживаюсь такого творческого метода? По-другому я писать не могу, — вырвалось у меня против воли. Конечно, было бы правильнее промолчать или сказать что-нибудь нейтральное, но я принялся оправдываться. Уж сколько раз давал себе слово помалкивать, когда не спрашивают. А вот все равно, словно за язык тянут.