Один выстрел во время войны - [17]

Валька был худым и белым под цвет простыни. Куда девалась его обычная округлость. Рыжий видел чужое, испитое болезнью лицо, отдаленно напоминающее Валькино. Рыжий терялся, не зная что говорить, как иногда терялся при первой беседе со взрослым незнакомым человеком.

— Федор Васильевич, наш военрук, уехал. Не слышал небось? Из школы выперли его, он и уехал. Я провожал…

— Жалостливый какой, — опять загудела у печки тетя Катя. — Кого надо — не жалеешь… Туда ему и дорога. Убил человека и скрылся. В селе ему тошно, как людям в глаза глядеть…

— Насовсем? — повел Валька круглыми, ставшими большими, зрачками в сторону Рыжего.

— На работу устроился на железной дороге. Письмо прислал. Наверно, насовсем. Поправишься, смотаем к нему?

— Я вот вам смотаю! Я вам так смотаю!.. — будто угрожала тетя Катя черным чугунком, обняв его влажно сипящими тряпками. От чугунка несло жаром, когда он обозначил середину стола, утвердившись на деревянном, немного обуглившемся кружочке.

Больше сидеть стало уже неловко. Вальку будут кормить, может быть, с ложечки, как младенца, посторонний при этом не очень нужен. Рыжий бодро подморгнул Вальке, дескать, ухожу, дескать, о многом предстоящем мы еще один на один сговоримся. Но Валька не ответил. Рыжий устыдился своей фальшивой бодрости, под взглядом Вальки почувствовал себя раздетым догола, хотя чего было стыдиться, — Валька знал его всякого: и до конца честного, и не совсем… А вот неприятно стало, словно он только что бессовестно обманул друга.

Вечером на улице ему удалось перехватить Митьку. Тот бежал к мосту за отставшим от стада телком.

— Валька дома! Был у него…

Митька недовольно скривил губы.

— Чего ж без меня?

— Тебя не пустят.

— Во-о!.. — заулыбались вроде бы, еле заметно задвигались уголки Митькиных губ. Нет, это не улыбка… — Все равно пойду. Телка пригоню сейчас, а ты подожди. Я же — к Вальке, а не к тете Кате. Чего это она…

Ждать пришлось недолго. Вскоре Петр с Митькой были под окнами Шаламовых. Хотя и храбрился Митька, держался петухом, а шел к калитке мелким семенящим шагом. Рыжий остался на улице.

Керосиновый светлячок робко вздрагивал в углу крайнего окна. Слышно было, как телок вздыхал в плетеном коровнике. Далеко на черном опустевшем лугу раздавался отчаявшийся мальчишеский голос:

— Зорька! Зорька!..

И вдруг хлопок двери, как резкий сухой выстрел:

— Забудь наш дом!..

Выскочил на улицу Митька, его дыхание было прерывистым, словно он только что пробежал весь порядок из конца в конец. Следом за ним выбежала Таня.

— Мить! Что это делается!.. — завопила она, не замечая никого, кроме Даргина.

— Ничего… Обойдется… — бормотал Митька. — Не унывай…

— Я не унываю… Мить, приходи все же, хоть к нашему дому. Валька хоть в окно будет глядеть.

— Ладно, ладно…

Так и ушли ребята, спинами чувствуя и слезы, и отчаяние Тани.

Они сели на круче у реки. Было уже холодно, и они продрогли. Спать не хотелось. Домой тоже не тянуло. Хотя Рыжий и Митька молчали, все же было лучше, чем если бы каждый из них оставался в одиночку.

Из-под ног по крутому глинистому откосу изредка срывались комки, они подскакивали у самой воды, звучно падая в реку. В такой гладкой воде любила играть рыба. Кругами ходила, стаями, то и дело выпрыгивая наружу. А сейчас было так, словно вокруг нет ничего живого. И звезды холодные, замерзшие, они даже не перемаргивались, застыли, и все. Пропал голос мальчишки, на лугу искавшего Зорьку.

Раньше ребятам и в голову не приходило, что в мире может быть вот так, совсем без звуков. Оказывается, еще как может быть. Многое они не знали в жизни, вот в чем дело. Потому в диковину даже этот черный ночной мир без звуков.

5

Лучше всего лежать на животе. Если мать или сестра помогут перевернуться, то Кучеряшу казалось, что он куда-то проваливается. Легко становилось, и спина совсем не болела. Только ненадолго все это — шея уставала, как ни клади голову, на левую щеку или на правую. А потом было трудно дышать, подушка быстро нагревалась от дыхания. Вот поэтому звал он мать или сестру: опять надо переворачивать на спину или на бок. На спине тоже ничего, только вначале больно, а потом свыкаешься. Ноет и ноет позвоночник, ну и пусть себе ноет. Но вдруг как кольнет! Докторица говорила, что это хорошо. Значит, нерв живой, он может как бы заново народиться. Когда она повторяет это, Кучеряш бывает счастливым человеком. Он верит, все у него заработает, как сейчас у Рыжего или у Даргина. Иначе не может быть, если вот так говорит докторица, она все знает, ее учили этому.

Надежные слова говорит она. Хорошо становится Кучеряшу… Так хорошо, как было давно-давно, когда он удирал из пионерского лагеря. Это было просто здорово, идти на своих ногах столько, сколько захочешь. Временами даже бежал, чтобы поскорее скрыться от одного вида синих домов, где он прожил два дня и две ночи. А сосны долго не могли заслонить эти синие дощатые стены…

Началось с пустяка. Учился он хорошо, ну, не лучше Рыжего или Даргина, но и не хуже. Им за хорошую учебу дали по книжке, на каждой подпись и печать, а Кучеряшу — путевку в пионерлагерь котельного завода, что в городе. Он и поехал.