Один против судьбы - [88]

Однажды, когда я занимался с эрцгерцогом Рудольфом, он заставил меня долго ожидать его в передней. Ну и давал я ему в тот раз по пальцам, когда он ошибался! Он был шокирован и спросил меня, почему я так нетерпелив сегодня? Я ответил ему, что все мое терпение иссякло в передней. После этого он уже не заставлял меня ждать. Я заметил ему также, что он доказал лишь свою невоспитанность. Я сказал ему: «Вы можете любому нацепить орден, но этим вы не сделаете его лучше ни на йоту. Вы можете сотворить придворных советников — но не Гёте и не Бетховена. Поэтому научитесь уважать то, чего сами вы не умеете и еще долго не будете уметь!» Вот как следует обращаться с ними!

Гёте не произнес в ответ ни слова. На ветвях деревьев, под которыми они проходили, не шелохнулся ни один лист. Тишина сделалась особенно ощутимой. Бетховен опечалился.

— Вы молчите, — сказал он разочарованно. — Я ожидал, что вы будете откровенны. Вы, написавший «Эгмонта» и «Гёца фон Берлихингена».[23] Разве они не борцы против тирании? Разве вы не вложили в их уста горячие речи в защиту свободы?

Старый поэт некоторое время хранил молчание и наконец, вздохнув, произнес:

— Сейчас я на многое смотрю иначе.

И снова наступило тяжкое молчание. Лишь иногда раздавался хруст раздавленной веточки. Бетховен первым прервал молчание. Он преодолел свое возмущение, но все-таки за спокойными словами проглядывало волнение:

— Как жаль, что мы не могли встретиться с вами в одном возрасте! Так, между двадцатью и тридцатью годами. Тогда вы не были тайным советником и министром. Вы призывали к свободе, были одним из пророков революции. А теперь, боюсь, что воздух гросс-герцогского двора нравится вам больше, чем это надлежит поэту. Поэты должны быть первыми учителями своего народа, и им не следует ради своей славы забывать, как отвратителен этот мир. Судьбой человека до могилы распоряжается случайность, только она и определяет, где он родится — во дворце или в бедной хижине.

Гёте резко повернулся к нему, но отвечал, сохраняя корректную манеру человека светски воспитанного:

— Вы, вероятно, правы, утверждая, что этот мир отвратителен. Но неужели вы думаете, что для вас и для других будет лучше, если вы будете так необузданно нападать на все окружающее?

— Жизнь есть борьба, и я борюсь так, как умею, — ответил композитор, и снова он оказался на добрый шаг впереди поэта. — И сделай меня хоть десять раз придворным советником, я все равно не стал бы иным. Еще в молодости я установил для себя правило, которого придерживаюсь непреклонно: делать добро, где только возможно, любить свободу превыше всего, никогда не скрывать правду, даже на троне!

Гёте слабо, почти незаметно усмехнулся — особенно этому юношескому «на троне». Однако последние фразы, сказанные композитором, ему явно понравились. Он повторил их за Бетховеном и добавил:

— Когда вам было двадцать лет, мне было уже за сорок. Может ли старый Гёте взять на себя смелость добавить к трем вашим принципам еще кое-какие?

— Прошу вас!

— Так вот: верность добру, свободе, правде — сохранять, но при этом уживаться с окружающим миром. С тем миром, который существует вокруг нас. Один человек его не переделает. Скорее лишится головы. Эту истину вы не уяснили до сего дня! И теперь не в ладу с миром. И постоянно приходите в столкновение с ним.

У Бетховена наготове была горестная отповедь. Мир никогда не станет лучше, если каждый человек будет так охотно мириться с несправедливостью, в нем царящей!

Но он сдержался на этот раз. Он подумал, как это странно, в самом деле! Вот он, Гёте, совсем рядом. Достаточно протянуть руку, и можно коснуться рукава из тонкого сукна. И все-таки он безмерно далек! Так далек, что им не понять друг друга.

Поэт ощутил возникшее отчуждение, и ему стало жаль глохнущего композитора. Он взял его под руку и, наклонившись к самому уху, сказал примирительно:

— Ваше искусство безмерно велико, порой до отчаянности. Я почти боюсь его. Оно пробуждает во мне то, что я с таким трудом сломил в себе — юношескую гордыню и мятежность духа. Временами меня так потрясает сила вашего воображения, что я начинаю бояться, что на меня обрушится небо. Вы правы! Мы должны были встретиться молодыми!

Найти благодарный отклик в искренней душе музыканта было нетрудно. Бетховен сильно сжал руку Гёте. Но в то же мгновение он почувствовал, что Гёте поспешно старается высвободить свою руку.

— Императорский двор, императорский двор… — шептал он взволнованно.

На повороте дороги показалась группка разодетых дам и господ. Супруга австрийского правителя Мария Людвига со свитой эрцгерцогов и придворных дам шествовала навстречу им.

Бетховен оставался спокойным.

— Идите, как прежде, рядом со мной. Они должны уступить нам, а не мы — им! — сказал Бетховен поэту.

Гёте воспротивился требованию Бетховена: освободил свою руку, и, задолго до приближения знатной толпы, сняв шляпу, отступил с дороги. Склонив обнаженную голову, Гёте ожидал, пока пройдет императрица, придворные дамы и целая толпа князей.

Между тем Бетховен, заложив руки за спину, спокойно продолжал свой путь. Свита императрицы расступилась перед ним, эрцгерцоги кланялись ему. Композитор ответил им, слегка приподняв шляпу, и, не оглядываясь по сторонам, продолжал идти.