Один - [2]

Он снова начал первый.

— Вы давно приехали?

— Три дня… В эти три дня я шесть раз была у вас, но не решалась звонить.

— А сегодня?

— Сегодня позвонила, — я узнала, что вы одни…

— А!.. Вы надолго… сюда?

— Я?.. навсегда.

Снова наступило тяжёлое молчание.

— Я приехала одна… — спазм сдавил горло говорившей, — он… меня бросил.

Иван Сергеевич откинулся на спинку кресла, рука его сделала жест, как бы говоря: «Зачем вы мне это говорите?» Она сидела всё в той же покорной и усталой позе, откинутая вуаль её открыла красивые, неправильные черты, бледное овальное лицо, на которое всюду со лба и щёк лезли пепельно-белокурые волны волос, страшно грустные карие глаза её глядели на мужа, и в них начинало теплиться чувство робости и надежды при виде его, как казалось ей, всё прежнего лица.

— А ваш… ребёнок? — процедил он несколько глухо, но спокойно.

— Умер… Я одна, совсем одна. Измучилась, устала и решилась прийти к вам!

Она сняла с правой руки перчатку, вынула носовой платок и провела по лицу. Прежний знакомый аромат белого ириса дошёл до Ивана Сергеевича, и снова сердце его, как сжатое чужой рукой, забилось нервно и сильно до боли.

Перед ним была несколько похудевшая, как бы одухотворённая женщина, та самая, которую он пять лет тому назад привёз сюда, в эту квартиру девушкою. Как он любил её жадно, безумно, благоговея перед её грацией, изяществом, наивною весёлостью, любил до обожания! Мало того, он верил, что и она его любит. Никогда не видел он ни в одном её жесте, не слышал ни в одном звуке усталости или нежелания отвечать на его ласку; напротив, она всегда ждала его, бежала навстречу при первых звуках колокольчика, при первом шорохе его шагов; после каждой короткой разлуки, она бросалась ему на шею и прижималась к его груди, обвивалась, ловя губами идущие к ней поцелуи. Он видел, как в глубине её тёмно-карих глаз с желтоватою искрой загоралась страсть, зрачки её расширялись и она смотрела на него влажными, совсем чёрными глазами. И вдруг всё рушилось! Быстро, страшно, просто и безвозвратно, он потерял её, как умирает человек, сражённый грозою, не поняв даже — откуда налетел удар…

Это было зимою, на третий год после их свадьбы. Они ехали на бал, где Палубневу надо было встретиться с весьма нужным и высокопоставленным лицом. Евгения Павловна — вся в белом, душистая, нарядная, закутанная с головою в какую-то кружевную пену — вдруг почувствовала головокружение, затем страшную боль в висках, разделась, легла в кровать и стала умолять мужа ехать одного, не терять случая устроить завязывавшееся дело. Иван Сергеевич послал за доктором, доктор констатировал простой мигрень, прописал облатки и часа на два спокойствия. Нежно простившись с женой, Иван Сергеевич на цыпочках вышел в прихожую и уехал, сделав тысячу наставлений Лизе, любимой горничной жены. Приехав на бал, он узнал, что ожидаемая им особа не будет. Послонявшись из приличия с четверть часа по залам, он незаметно скрылся и вернулся домой. На его тихий звонок ему долго не отпирали; испуганный, он звонил громче, громче и, наконец, когда он готов был уже бежать обратно к швейцару и поднять тревогу, дверь распахнулась и пред ним стояла бледная, перепуганная Лиза, которая, заикаясь, доложила ему, что барыни нет дома, — они уехали кататься, рассчитывая, что холодный воздух поможет им. Сначала ошеломлённый Иван Сергеевич ничего не понимал, он делал нелепые вопросы, получал глупые, сбивчивые ответы, затем замолк, прошёл на чёрный ход, запер там дверь на ключ и положил его в карман, прошёл на парадную, сделал то же самое и, убеждённый, что теперь никто не выйдет из квартиры, ушёл на улицу — ждать жену.

Он стоял за углом дома, откуда ему ясно было видно и улицу, и пересекавший её переулок. Он ждал тупо, бессмысленно, почти без боли, считая извозчиков, следя машинально за маленькой рыжей собачонкой, очевидно, потерявшей хозяина и теперь со страхом и надеждой бросавшейся обнюхивать каждого прохожего. Он не чувствовал ни холода, ни усталости, не сознавал летевшего времени, не сторонился от дворников и прохожих, глядевших ему прямо в лицо. Но вот он услышал шум экипажа, приближавшегося с Кирпичного, и сразу, всем существом почувствовал, что это едет она. Он перешёл на другую сторону и глубоко вдался в противоположный чужой подъезд. В санях, запряжённых высоким, тёмным рысаком, сидели двое: мужчина, которого он сразу узнал по его военной форме, и — она.

Сани остановились в переулке, дома за три до подъезда; он видел, как офицер, сидевший в санях, обнял её, прижал к себе и поцеловал, он слышал тихий взрыв смеха. Она сошла и пошла пешком, огибая дом; сани ехали шагом, следя за ней. Что было дальше — он ясно никогда не мог себе представить: какая-то сила выкинула его из подъезда… он, кажется, ударил… кого?.. её или его, выскочившего из саней… и… они уехали… А он?.. Он тоже вскочил на извозчика, ехал, потом бродил где-то пешком и вернулся домой на другой день… Она не вернулась вовсе. И вот теперь, после двух лет, когда рана не затянулась даже свежей кожей, она сидит перед ним здесь, опять у него, в их прежнем, разбитом ею, опозоренном гнезде.