А Машиной матери прямо грозила:
— Ты и не мечтай от нас взаймы мучицы получить, если твоя Машка, бесстыжая девка, заместо парня будет в ночное скакать, наш клевер топтать!
Словом, хитрая бабёнка провела такую работу, что в ночное я мог ехать только один-одинёшенек…
— Что же делать, папа? С кем же я буду проводить беседу у костра?
— Я вот с батраками провёл, — ответил отец.
— Значит, мне тоже вот так подъехать — и прямо к костру?
— А как же? Ребята тебя не прогонят.
— Ребята хотят со мной дружить, да родители не велят. Как нам родителей повернуть? Как им доказать, что дети их должны быть в пионерах?
— Думай, пионер, думай, — сказал отец.
— А в ночное я всё-таки поеду. Найду ребят и сам к ним явлюсь!
— Правильно сделаешь, а то кто-нибудь другой явится.
Отец умел предсказывать. Когда я отыскал костерок бедняцких ребят, робко горевший на сырой земле у ржавого болота, там уже сидел у огня сын Трифона, Фролка, и о чём-то разглагольствовал. А ребята слушали.
— От городских этих всё зло, — говорил Фролка, — городские — они завсегда деревенских обманывают. Наш хлеб едят, а нажрутся да над нами же смеются: «Несознательные, в нечистую силу верите!»
Какой подлец, как он ловко переиначивает мои слова!
— Вот и наши гостеваны, Гладышевы эти. Смотри-ка, явились и прохлаждаются. Нам, говорят, отпуск. Нам, говорят, воздух вреден в городе-то. А если вреден, чего ты в деревне не живёшь? Неохота, как мы, мужики, в земле-то копаться? Городская-то жизнь почище! Открыл краник — вода льётся. Чиркнул кнопку — электричество горит. Тут тебе кино, тут тебе театр. А работать по часам, не то что мы — от зари до зари… И детей, как господа, в коротких штанишках водят… Учат их, чтобы ничего не делали, а нашим братом командовали!
— Врёшь ты всё! Не слушайте его, ребята! — Я выехал на свет костра.
— А-а, на воре шапка горит! — расхохотался Фролка.
Хотелось дать по морде этому нахальному кулацкому сынку.
— На мне и шапки нет, всё ты врёшь, — ответил я сдерживаясь.
— Постой, я не вру. Вот скажи ты, не соври: на кого учишься, кем будешь, когда вырастешь?
— Я буду рабочим.
— Каким это рабочим?
— Типографским, у нас в типографии, на Красной Пресне. Буду печатать буквари, учебники, по которым все учатся. Я думаю, вы, ребята, не пожалеете для меня хлеба?
— Конечно, — сказал рассудительный Кузьма, — без книг, как без хлеба; без грамоты, как без глаз…
— Мой отец в этой типографии все машины налаживает, он слесарь-наладчик. Посмотрите, какое у него лицо бледное. Это потому, что он на работе свинцом дышит, а не свежим воздухом. Если ему не побывать в отпуске, он умрёт. А такого второго мастера не сразу найдёшь. Он двадцать лет своему делу у старых мастеров обучался. Стыдно врать на рабочего человека… Это… это… кулацкая агитация!
— Да ты не расстраивайся, — сказал Кузьма, — у твоего отца лицо больное, про это наши бабы дома ещё говорили: «Рабочему-то, говорят, трудней; мужичок всегда в поле, на воле, а рабочий в душном помещении»…
Фролка несколько смутился, не ожидая такого отпора. Он был уверен, что я отвечу: «Буду учёным, инженером, командиром», словом, каким-нибудь начальником. Вот тогда бы он ухватился… А тут рабочим, да ещё книжки буду печатать. Действительно, крыть нечем, все знают пользу книжек. Чем бы ещё пионера смутить?
— Да! Фролка — он трепач известный, балабол подвесным, — сказала Маша баском.
— Горазд работать языком за отцовским батраком! — поддел Кузьма.
Один бойкий Парфенька почему-то молчал.
Видя, что настроение ребят не в его пользу, Фролка несколько пошёл на попятную:
— Да про вас с отцом речи нет. Нам не жалко, гуляйте, у нас свежего воздуха всем хватит… А вот зачем вы над нами смеётесь, что мы несознательные, в нечистую силу верим? Это вас ещё черти в оборот не брали… А как возьмут, первые напугаетесь.
— Вот и не напугаемся!
— А чего ж ты к барскому дому не поехал? Слабо́, пионер!
— Захочу и поеду!
— А ну захоти! Поезжай один!
Я молча повернул коня и поехал.
Громко захохотал вслед Фролка и, обернувшись к ребятам, подмигнул:
— Вот увидите, как удирать будет! Ох, раздразнили вы там нечистую силу!
И с этими словами подхватил свой полушубок, уздечку и исчез. Только было слышно в темноте, как по сырой луговине зачмокали кованые копыта его коня.
Ребята некоторое время помолчали.
— Сделает Фролка какую-нибудь беду, — сказал, оглянувшись, Парфенька.
— От него всего жди, — подтвердила Маша.
— Ишь, соловьём разливался! — сказал Кузьма и стал молча собираться.
— Покажет и тебе, Кузька, твоя мамка, что значит кузькина мать, — посмеялась Маша и стала собираться вслед за ним.
— А мы схитрим — костёр тут оставим, а сами, как подъедем к пионерчикову костерку, затаимся, — сообразил Парфенька.
Так и решили сделать.
Костёр долго ещё горел, видимый издалека, а ребят около него уже не было. Вслед за вожаками наехали и другие, ещё не знакомые мне ребята.
Доехав до развалин барского поместья, я стреножил коня, как научил меня отец, развёл костёр и приготовился встретить любую опасность.
«Ничего сверхъестественного в природе нет, — убеждал я себя, — это и наш вожатый говорил и мой отец. Здесь могут быть только волки, медведи. Но все дикие звери боятся огня. Это ещё первобытные люди знали. И спасались у костров даже от таких страшилищ, как пещерные медведи и саблезубые тигры… Вот и я: кто мне страшен у костра? Привидения, которых не бывает?»
