Один год - [48]

– В какое место?

– Это мой секрет, – сказал Ханин.

Они помолчали, поглядели друг на друга, потом журналист подмигнул и сказал:

– А ты любопытный. Пельмени будем варить?

– Можно, – сказал Лапшин.

– У меня, брат, жена умерла, – сказал Ханин.

– Что ты говоришь, – пробормотал Лапшин.

– Приехал, а ее уже похоронили.

Он отвернулся, поглядел в стенку и помотал красивой, немного птичьей головой. Затем сказал раздраженным голосом:

– Вот и мотаюсь. А ты зачем тут?

Лапшин объяснил.

– Балашова? – сказал Ханин. – Позволь, – позволь! – И вспомнив, он обрадованно закивал и заулыбался. – Молодец девочка, – говорил Ханин, – как же, знаю! Она вовсе и не Балашова, она вовсе Баженова, кружковка. Я ее хорошо знал…

Взяв Лапшина под руку, он прошелся с ним молча до конца длинного коридора, потом, уютно посмеиваясь, стал рассказывать про Катерину Васильевну. Говорил о ней только хорошее, и Лапшину было приятно слушать, хотя он и понимал, что многое из этого хорошего относится к самому Ханину, – время, о котором шла речь, было самым лучшим и самым легким в жизни Ханина. И Лапшин угадывал, что кончиться рассказ должен был непременно покойной женой Ханина – Ликой, и угадал.

– Ничего, Давид, – сказал он, – то есть не ничего, но ты держись. Езжай куда-нибудь подальше! Работай!

– И так далее, – сказал Ханин, – букет моей бабушки.

– Отчего же Лика умерла? – спросил Лапшин.

– От дифтерита, – быстро ответил Ханин, – паралич сердца.

– Вот как!

– Да, вот так! – сказал Ханин. – На Алдане было невыразимо интересно.

Лапшин посмотрел в глаза Ханину и вдруг понял, что его не следует оставлять одного – ни сегодня, ни завтра, ни вообще в эти дни, пока Ханин не улетит.

– Послушай, Давид, – сказал он, – поедем сегодня к моему крестнику вместе, а? Только об этом писать не надо. И вообще никто не знает, что он вор.

– Как же не знает? – сказал Ханин. – Все они, перекованные, потом раздирают на себе одежду и орут; я – вор, собачья лапа! Не понимаю я этого умиления…

– Так ты не поедешь? – спросил Лапшин.

– Поеду.

Со сцены донесся ружейный залп, и в коридоре запахло порохом.

– Пишешь что-нибудь? – спросил Лапшин.

– Пишу, – угрюмо сказал Ханин. – Про летчика одного жизнеописание.

– Интересно?

– Очень интересно, – сказал Ханин, – но я с ним подружился, и теперь мне трудно.

– Почему?

– Да потому! Послушай, Иван Михайлович, – заговорил Ханин, вдруг оживившись, – брось своих жлобов к черту, поедем бродяжничать! Я тебе таких прекрасных людей покажу, такие горы, озера, деревья… А? Города такие! Поедем!

– Некогда, – сказал Лапшин.

– Ну и глупо!

Лапшин улыбнулся.

– Один здешний актер выразился про меня, что я фагот, – сказал Лапшин, – и чиновник…

Он постучал в уборную к Балашовой. Она долго не узнавала Ханина, а потом обняла его за шею и поцеловала в губы и в подбородок.

– Ну, ну, – говорил он растроганным голосом, – тоже нежности. Скажи пожалуйста, в Ленинград приехала, а? Актриса?

У Балашовой сияли глаза. Она стояла перед Ханиным, смешно сложив ноги ножницами, теребила его за пуговицу пиджака и говорила:

– Я так рада, Давид, так рада! Я просто счастлива.

Ладонями она взяла его за щеки, встала на цыпочки и еще раз поцеловала в подбородок.

– Худой какой! – сказала она. – Прошли мигрени?

– Что вспомнила! – усмехнулся Ханин.

Лапшину сделалось грустно, они говорили о своем, и ему показалось, что он им мешает. Деваться было некуда, уйти – неловко. Он сел в угол на маленький диван и не узнал в зеркале свои ноги – в остроносых ботинках.

– Вы знаете, Иван Михайлович, – обернулась к нему Катерина Васильевна, – вы знаете, что для меня Ханин сделал? Он написал в большую газету о нашем кружке и в нашу городскую – еще статью. И так вышло, что меня потом отправили учиться в Москву в театральный техникум. И они с Ликой меня на вокзал провожали. А Лика где? – спросила она.

– Лика умерла, – сказал Ханин, – от дифтерита пять недель тому назад.

И, вытащив из жилетного кармана маленький портсигар, закурил.

– Я не поняла, – сказала Балашова. – Не поняла…

– Поедем, пожалуй, – предложил Лапшин. – Время позднее…

И, выходя первым, сказал:

– Я вас в машине ждать буду…

Дверь отворил сам Сдобников, и по его испуганно-счастливому лицу было видно, что он давно и тревожно ждет.

– Ну, здравствуй, Евгений! – сказал Лапшин и в первый раз в жизни подал Сдобникову свою большую, сильную руку. Женя пожал ее и, жарко покраснев, сказал картавя:

– Здравствуйте, Иван Михайлович!

Этого ему показалось мало, и он добавил:

– Рад вас приветствовать в своем доме. А также ваших товарищей.

– Ну, покажись! – говорил Лапшин. – Покажи костюмчик-то… Хорош! И плечи как полагается, с ватой… Ну, знакомься с моими, меня со своей женой познакомь и показывай, как живешь…

Он выглядел в своем штатском костюме, как в военном, и Балашовой слышался даже характерный звук поскрипывания ремней.

Ханин пригладил гребешком редкие волосы, и все они пошли по коридору в комнату. Их знакомили по очереди с чинно сидящими на кровати и на стульях вдоль стен девушками и юношами. Стариков не было, кроме одного, выглядевшего так, точно все его тело скрепляли шарниры. Лапшин не сразу понял, что Лиходей Гордеич – так его почему-то называли – совершенно пьян и держится только страшным усилием воли. Он был весь в черном, и на голове у него был аккуратный пробор, проходивший дальше макушки до самой шеи.