Одесситы - [2]

Но строчки газеты по-прежнему расплывались, и ничего, кроме заголовков, Иван Александрович прочитать не мог. Значит, и вправду сдали глаза. Вот так сразу, на середине строки. И, значит, правда, что в этом возрасте мужчине надо ждать неприятностей. Что теперь? Очки? Пенсне? Какая гадость. Иван Александрович славился как красавец, и так привык им быть. В сущности, он только и был красавцем всю свою жизнь. После женитьбы ему не надо было думать о службе, и он втихую посмеивался над братом Сергеем, принадлежащем царю, флоту, кораблю — кому угодно, только не себе. А что теперь? Сергей — где-то там, на Дальнем Востоке, и вся Россия сходит с ума по доблестному воинству Японской войны. А кто знает Ивана Александровича? Ну в Одесском Благородном Собрании его знают, ну дамы в опере. .

Имение как-то незаметно было заложено, перезаложено и в итоге перешло в другие руки. Осталось, в сущности, немного — только на то, чтоб не менять привычный образ жизни. И Маша не виновата. Она никогда ни в чем не виновата… Он подавил раздражение и стал думать дальше. Что у него еще есть? Четверо детей. Казалось бы, есть чем гордиться. И как же они относятся к отцу? Старшие, Павел и Зина, хотя бы имеют причину. Они уже что-то понимали, когда была эта история с Аннет. И все больше липли к матери, она их воспитывала по-своему и портила, конечно, а он не смел вмешиваться, так как подумывал о разводе. Но ведь потом все уладилось, откуда же такая злопамятность в этом возрасте? Марина, его солнышко, девочка с золотым сердечком, конечно, любит папу. Но она всех вокруг любит — и няньку Дашу, и дворника, и любого пса на улице. Такое уж дитя. Максим же его просто опасается, хотя с чего бы? Ни разу не ударил, не крикнул даже. Самое бы время заняться воспитанием хоть этого. Мужская рука — вот что нужно мальчику. Но Маша как-то незаметно оттерла его от детей… Стоп. Бог с ним со зрением, но дрянных мыслей он себе не позволит. Он и так перед ней виноват.

Она его любит, она бы умерла за него. Вечером он расскажет ей про глаза, и она испугается, а потом станет его утешать, и ему самому покажутся дикими теперешние мысли. Если б не Маша, эти припадки раздражения давно задушили бы его. Нет, надо быть мужчиной! Иди, отец, к своим детям и гостям и радуйся вместе с ними.

Это был долгий день, который почему-то запомнили все Петровы, и годы спустя вспоминали как один из последних дней, когда время шло еще равномерно, считаясь с людьми, а не выделывало диких скачков и не рушилось обвалом им на головы.

Максим прыгал со своим вожделенным пистолетом, Павел учил его вставлять куда следует розовые пистонные ленты, и синий пороховой дым улетал в окно и оседал на нежных лапах каштанов. Потом были гости, со своими детьми, и даже гимназистка Зина, забыв свою взрослую снисходительность, разошлась, разрумянилась, и заводила все новые игры. Маму оставили в покое, все звали Зину.

— Эк разрезвилась сестренка, — думал Павел, стараясь подняться до обычного своего покровительственного тона с младшими. — И не подумаешь, что умеет быть такой цирлих-манирлих, что на нее и не взгляни. Но тут же сбивался с этого тона и послушно бежал наливать в стакан воды.

— Раз, два. . три!!! — повизгивая от азарта считали младшие, и Зина жестом Клеопатры бросала в стакан серый сморщенный бумажный комочек. Тут же на глазах он медленно распускался в жарко-мали- новое, или синее, или белое чудо, по спирали раскручивая лепестки.

— Китайские цветы! Какие красивые! как не бывает! Еще, Зина, еще! — подымался радостный крик, и на праздничной скатерти выстраивалась шеренга стаканов: целый китайский цветник.

Потом было долгое катанье, с Николаевского бульвара на Французский: выезд Петровых, выезд Сердюков, и еще две нанятых пролетки. О тротуары бился бело-розовый прибой каштановых цветов, а «широкий» все дул, и женщины смеялись и держали шляпки.

Все казалось Максиму новым-новехоньким, только что сделанным: и синяя выпуклость моря, и майские запахи, и легкие облака, как китайские цветы, влажно распущенные по всему небу. К вечеру он изнемог от счастья, и когда после чая затеяли живые картины, вдруг расплакался и убежал в свою комнату. Марина тотчас заметила и, выбегая следом, успела взглянуть на маму. «Я с ним побуду, а ты сделай вид, что ничего не случилось, и пришли Дашу, а потом уж сама приди, когда будет удобно» — поняла мама и улыбнулась вслед восьмилетней дипломатке.

Няня Даша застала Максима выплакивающим сестре только что придуманное, чтобы оправдаться за слезы, горе. Оказывается, он хотел котенка, а ему чего только ни подарили, а котенка — нет. Он и сам уже верил в это горе, и Марине оставалось только прижимать к себе голову братишки, убежденно и быстро шепча:

— Максим, Максимка, ты не плачь, голубчик, будет у тебя котенок, и папа позволит, и все будет хорошо. .

— Это он с устатку. Намаялся за день, — добродушно приговаривала Даша, разбирая постель. — Иди, мой золотенький. Помолись-ка Богу, да баиньки. Ишь, Маринке-то все кружевца проревел.

Но Максим все цеплялся за Маринино измятое платье, пока неожиданно, на полувсхлипе, не заснул у нее на плече.