Одесситки - [36]

На втором этаже седая женщина стирала бельё в корыте, часть его свисала с перил, и мыльная вода капала вниз на маленький столик в палисадничке. По лестнице ступали аккуратно — старая, ступеньки прогнили, к перилам вообще боязно прикасаться.

— Дора, я первая пойду. Ну и дом, в недобрый час не заметишь, как рухнет.

— Он ещё нас переживёт!

— Ой, не говори так, Дора, я хочу побольше прожить.

Мадам Криворучко продолжала стирать, не обращая внимания на приближающихся к ней женщин.

— Здрасьте, тетя Настя, мы к вам.

— Шо вам надо? — злобно спросила она.

— Мы к вам от тёти Кати с Софиевской, вы там жили.

— Николы мы там не жили, шо вам надо? Ни якой тети Кати я не знаю.

— Ну как же, Екатерина Ивановна и Елизавета Ивановна, сёстры-старушки, помните?

— Не знаю я ни яких старушек — уходите.

Надежда замолчала, посмотрела на Дорку. Та быстро нагнулась к самому уху тетки и прошептала: «Мы насчёт ваших девочек, нас просили передать...»

Женщина мгновенно выпрямилась, посмотрела вниз во двор, потом па них: «Заходьте в хату». Комнатка была маленькая, с одним окном рядом с балконной дверью, её разделяла печка на две части, в углу за печкой кто-то постанывал.

— Настя, хто там прыйшов?

— Та так соседка, спи. Як вы нас отшукалы?

— Екатерина Ивановна запомнила, когда вам помогала переезжать.

— А як воны?

— Умерла Елизавета Ивановна, а баба Катя живёт у меня.

— А вы сами хто будете?

— А я невестка Нины Андреевны, я видела вас из окна, и вас и вашего мужа, и дочек. Девочки в синеньких пальтишках были.

— Вы мене бачилы? Из якого викна?

— Так я у свекрови пряталась во время войны.

Женщина недоверчиво посмотрела на непрошеных гостей: «Шлы бы вы соби дали». Из-за печки опять раздался голос: «Настя, хто це там у тебе? Га?»

— Та никого немае, спи.

Она встала и мотнула головой в сторону двери.

Дорка тихо, не останавливаясь, прошептала:

— Вашу дочь, не знаю, старшую или младшую, видели старушки в 43-м на улице, она была жива-здорова. Это просила передать Екатерина Ивановна, чтобы вы знали. Ну ладно, мы пойдём.

Женщина встала, потом села, опять вскочила, хотела что-то сказать, не смогла, в глазах заблестели слезы. Дорка с Надькой быстро вышли, спускались, стараясь держаться подальше от перил.

— Как пить дать, бандеровцы недобитые, видишь, как боится?

— Тише, Надя, ну, баба Катя, нашла к кому нас послать, я как чувствовала, не хотела идти.

— Не хотела, и не шла бы.

Дорка сразу осеклась, что-то больно часто они стали ссориться по любому поводу. Но Надежда не слышала или сделала вид, что не расслышала.

— В уборную надо бы сходить, домой не донесу, — оглядываясь по сторонам, канючила подруга.

— Что мешает? Мне тоже, кажется, приспичило. Вон пустырь, идём туда наверх. — Они, смеясь и подталкивая друг друга, вскарабкались по отвесной тропинке. Только собрались присесть, как обнаружили землянку, из нее вился дымок, вдали за свалкой играли дети, ещё дальше сушилось на верёвке белье. Целый город из землянок, сарайчиков, ящиков, камней навалом. Стало жутко, неужели здесь живут люди? И дети играют на свалке из остовов танков, машин, просто мусора — жуть!

 «Идём отсюда!» Подруги, спотыкаясь, сбежали на мостовую. Они быстро поднялись по скользким булыжникам наверх к маленькому садику на Старопортофрантовской улице. На угловом доме, под фонарём, свежей краской было выведено: улица Комсомольская.

— А как при немцах она называлась, помнишь?

— Не помню, Надя, не знала и знать не хочу

— А я и Комсомольской не хочу её называть, это всё равно что человеку одно имя при рождении дают, с этим именем и жизнь свою должен прожить — так и улица, и город, и страна, а то сэрэ-сэрэ-сэр — всё просэр!

— Надька, заткнись, кто-нибудь услышит.

— Хожу по городу, как приезжая, все названия переиначили, и никак не успокоятся — попробуй, запомни.

— Вовчик наш будет знать только по-новому, — приподнимая воротник и отворачивая от ветра лицо, проговорила Дорка.

— Ты уверена?

— Видишь, как люди живут? А мы ещё ничего. Хуже было, а выжили.

— Только и делаем, Дора, что выживаем. А когда жить-то будем? Кто-нибудь скажет?

— Скажет, Вовка наш скажет, вот выучится, большим ученым станет, ну вот как этот — «улица Академика Павлова».

— Да кто же против? — поддержала Надя. — «Улица Академика Еремина» звучит не хуже. Дотянуть бы нам всем только. Завтра моя очередь на «Кагаты» ехать социализм строить.

— Так я тоже.

— А ты-то чего? Тебя в списки не включали, у тебя ребёнок маленький, бабка на иждивении, да и по зрению тебя освободили. Ты что, не знаешь?

— Знаю, я за Райку поеду, она попросила.

— Фу ты, а я думаю, что эта шалава вокруг тебя крутится — и пальто подарила, и старую кофту. Вот пройда, финтифлюшка проклятая. Пробы на ней негде ставить. И здесь подсуетилась. А чего директор от тебя хотел?

— Так вот он и вписал вместо Райки меня.

— Всё ясно, откуда ветер дует, и гардеробчик сменился, — нехорошо усмехнулась Надька.

— Ты только молчи, пожалуйста.

— А чего молчать?

— Чего-чего, выгонят нас обеих, что делать будем? На пустырь пойдём побираться, да? — Обе замолчали, выговорились, и на душе легче стало; под ручку, прижавшись друг к другу, быстро пошли дальше.