Одержизнь - [8]

Амелия что-то тихо напевает, убаюкивает. Время течёт медленно, со стороны моря тянется вереница дождевых облаков. Жиль рассматривает их, видит то полузнакомый профиль, то раскрывающиеся в вышине цветы, то плывущих в толще морской воды рыб. Веки тяжелеют, сон крадётся на мягких лапах…

– Проснись. И расскажи, что ты видишь, когда закрываешь глаза.

Небо. Серые тучи от края до края. Как бетонная стена вокруг тюрьмы, перед которой он только что стоял.

– Невидимок, – отвечает Жиль одними губами. – Я же говорил тебе.

Девочка тоже смотрит в небо.

– Там что-то есть. По ту сторону облаков. Поехали скорее домой.

Всю обратную дорогу Амелия молчит и, лишь когда велосипед выезжает из-под арки пропускного пункта, просит:

– Давай проедем мимо дома папы? Только ты не останавливайся, пожалуйста.

Жиль пожимает плечами, нажимает сильнее на педали, пуская велосипед в гору.

«Зачем ей туда? Она же отца боится до слёз, – думает парнишка, прислушиваясь к мерному сопению Амелии за спиной. – Суд запретил ему к ней приближаться, но вдруг он выбежит и нас догонит? Тьфу, глупость, конечно. Он под домашним арестом, не выбежит. Вон охрана у ворот стоит».

Чем ближе он к роскошному особняку на вершине холма, тем сильнее цепляется за него девочка. Жилю становится её жалко.

– Слушай, может, домой поскорее? Сама же просила.

– Я просто хотела посмотреть, там ли зверь, – шёпотом отвечает Амелия, выглядывая из-за его спины. – Но я не вижу.

– Давай в другой раз посмотрим, а?

Не дожидаясь ответа, он разворачивает велосипед и уезжает в сторону их дома на восточной окраине Ядра. Всю дорогу девочка оборачивается и с тревогой смотрит в небо над особняком Каро.

– Это не за тобой, папа, – тихо бормочет Амелия. – Не за тобой…

Ливень накрывает Азиль после заката. Прямые холодные струи яростно долбят по крышам, молодой листве и первым цветам, словно пытаясь сшить небо с землёй. Орб вскипает, разбуженный стихией, мечется в берегах, бросается на опоры мостов, ворочает камни на пляжах, треплет за тонкие косы-веточки молодой лозняк. Дороги превращаются в ручьи, поля вокруг города – в жидкую грязь. На окраине Третьего круга ливень подтачивает ослабленный синим льдом заброшенный дом, и тот с грохотом рушится, погребая под завалом арку КПП, соединяющую сектора, и часть бетонной стены.

Поздним вечером порывом ветра в комнате Амелии распахивает окно, и девочка, разбуженная шумом и холодом, испуганно зовёт мать. Вероника открывает глаза, осторожно высвобождается из объятий спящего Ксавье Ланглу, накидывает пеньюар и торопится в комнату дочери.

– Мама, мам, там наши цветы смывает, – горестно сообщает девочка из-под одеяла. – И на чердаке ходит дождезверь.

Вероника закрывает окно, проверяет надёжность задвижек, целует Амелию в лоб.

– Это просто весенний душ для всего города, – успокаивает она дочку. – Бог поливает мир, чтобы всё лучше росло. Цветы не смоет, не бойся.

– Людей же иногда смывает, – сонно бормочет Амелия, закапываясь в подушки.

– Не в этот раз.

– А где Жиль?

– Спит в своей комнате. А по чердаку гуляет Миу-Мия, вот.

Вероника присаживается на край дочкиной кровати, Амелия кладёт руку поверх одеяла, и мама поглаживает её. Проходит несколько минут, и девочка снова засыпает. Вероника спешит обратно в спальню, но свет из коридора на первом этаже заставляет её бегом спуститься по лестнице в прихожую.

Ксавье, уже одетый в рубаху, брюки и мокрый плащ, шнурует на пороге высокие ботинки. Веро грустно опускает голову, подходит к нему.

– Пожалуйста, не уходи, – еле слышно шепчет она.

– Родная моя, я должен.

Он завязывает шнурок, распрямляет спину. Ласково улыбается поникшей Веронике:

– Утром служба. А после полудня мне идти навещать прихожан. Ты же знаешь.

– Ксавье, там проливной дождь, ты и так вымок! – Она ловко расстёгивает пуговицы на его плаще, тянет за рукав. – Нет, я тебя не отпускаю!

– Веточка, утром я должен быть в Соборе.

– Не должен, нет! – Она порывисто обнимает его за шею, быстро целует, стаскивает мокрый плащ с плеч. – Тот кюре, которого взяли тебе на замену, проведёт мессу. А к полудню ты вернёшься.

Он молча качает головой, поправляет одежду. Вероника в отчаянии заглядывает ему в лицо:

– Ты же простудишься… Ну как я могу тебя отпустить под такой ливень?

– Я крепкий, не волнуйся обо мне.

Широкая ладонь тянется погладить светлые локоны Вероники, но та уворачивается, распахивает дверь и выбегает под дождь.

– Чего ты боишься, Ксавье? Что люди осудят тебя? – кричит она, сжимая кулаки. – В этом доме некому тебя осуждать! Ни детям, ни слугам! А другим, о которых ты думаешь, не должно быть никакого дела до нас! Ты имеешь на меня право! Мы можем быть вместе, жить в одном доме! Не пару часов в неделю, тайком, как преступники! Это не жизнь, Ксавье…

Он заносит её в дом, ставит босыми ногами на ковровую дорожку. С волос Вероники капает вода, пеньюар промок насквозь, облепил покрытую мурашками кожу. Молодая женщина замёрзла, губы дрожат.

– Ты боишься публичного греха, Ксавье? Не это страшно. Грех – это оставаться несчастным, отталкивая от себя то, что даёт тебе Бог.

Ксавье Ланглу молча запирает дверь, разувается, снимает плащ. Подхватывает на руки Веронику и уносит её в ванную, где долго растирает полотенцами. Она не говорит ни слова, прислушивается к дождю, барабанящему по окнам, отводит глаза. «Боится, – понимает Ксавье. – Она боится, что я уложу её спать и уйду, как всегда. Как всегда…»