Одень свою семью в вельвет и коттон - [22]

– Обещай мне, что ты не наденешь этого вне дома, – сказала мама. Мне показалось, что она немножко завидует. Ее молодость прошла, за модой ей было уже не угнаться, и ей было завидно, что я наслаждаюсь вещами, которые ей уже недоступны.

– Ты можешь меня не дергать, пожалуйста, – попросил я.

– Ах, какие мы задерганные. – Она вздохнула и налила себе стакан вина из кувшина в буфете. – Иди, иди, дядя Сэм, – сказала она, – иди, пока я тебя не остановила.

В своем новом наряде я впервые появился в Квик-Пике, где в который раз наткнулся на девушку-хиппи. В этот раз она не попрошайничала, а просто стояла с другом и курила. Просто отвисала. Я кивнул в знак приветствия, и, когда я проходил мимо, она назвала меня выдрючкой, имея в виду, что я выделываюсь. Они вдвоем посмеялись, а я сгорал от стыда, возникающего когда тебе четырнадцать и ты понимаешь, что мама права.

Меньше всего мне хотелось снова пройти мимо хиппи, поэтому я торчал в Квик-Пике так долго, как мог, пока управляющий не вышвырнул меня вон. Как получается, что в одно мгновение ты выглядишь отлично, а в следующее ты готов отдать все, лишь бы только залезть в бакалейную морозилку, забраться под замороженные пироги и сидеть там, пока не Достигнешь того загадочного возраста, когда человек способен сам думать за себя. Это было бы так умиротворяюще – скорее дрема, нежели сон. Каждый раз ты выглядывал бы и видел, что мода меняется. Все носят шевелюры. Из моды вышли бороды. Ты бы видел мир, будто из автобуса, выскакивая в тот момент, который сам посчитаешь своим звездным часом. Вот в этой точке ты без усилий мог быть самим собой и признать, что тебе нравится музыка кантри и что ты ненавидишь саму мысль о волосах на шее. Ты мог бы выглядеть и вести себя так, как тебе угодно, и проводить целые дни в Квик-Пике, если очень хотелось. Уходя оттуда, ты бы прошел мимо женщины в юбке до пола, узор на которой напоминал увеличенных в сотни раз микробов. Вышитая бисером головная повязка, очки в оправе из проволоки: она попросила бы у тебя четвертак, а ты бы рассмеялся, не жестоко, а вежливо, мягко – так, будто она рассказала тебе шутку, которую ты уже слышал.

Глава 8. Паломничество

Я не планировал такого, но в возрасте двадцати двух лет, после того как я бросил уже второй колледж и пару раз попутешествовал по стране, я оказался в Рэйли, в подвале родительского дома. Полгода я просыпался в полдень, накуривался травкой и прослушивал одну и ту же запись Джонни Митчелла по сто раз подряд и в конце концов был вызван в логово к отцу, где получил указание выметаться. Папа очень официально восседал на огромном удобном стуле за своим столом, и я почувствовал, будто он увольнял меня с поста его сына.

Я знал, что рано или поздно это произойдет, и поэтому, если быть откровенным, не слишком волновался. Я воспринимал изгнание из отчего дома как то, что нужно, чтобы хоть когда-нибудь встать на ноги. «Хорошо, – сказал я, – я уйду. Но однажды ты еще пожалеешь».

Я понятия не имел, что значила эта фраза. Просто Мне казалось, что человеку, которому велено уходить, следует произнести подобные слова.

У моей сестры Лизы была квартира возле университета, и она предложила мне приехать и пожить у нее сколько захочу, только без Джонни Митчелла. Мама предложила отвезти меня, и после недолгих препираний я согласился. Пятнадцать минут мы ехали через город и по дороге слушали повтор интерактивного радиошоу: люди дозванивались в студию, чтобы описать различных птиц, увиденных ими возле своих дворовых кормушек. Обычно передача шла по утрам, и было странно слышать ее вечером. Птицы, о которых шла речь, уже давно улеглись спать и, скорее всего, даже не помышляли о том, что о них еще разговаривают. Я переварил это и подумал, разговаривает ли кто-нибудь дома обо мне. Насколько мне известно, никто никогда не пытался сымитировать мой голос или описать форму моей головы, и было удручающе осознавать, что меня не замечают в то время, когда куча людей готова удавиться из-за птицы-кардинала.

Мама остановилась перед домом, в котором жила моя сестра, и начала плакать, когда я открыл дверцу. Меня взволновали ее слезы, грусть и отчаяние, совсем нетипичные для нее. Только несколько месяцев спустя я узнал, что папа вышвырнул меня из дома не потому, что я был лодырем, а потому, что я был гомиком. Наш короткий разговор должен был стать одним из тех решающих моментов, которые творят взрослую жизнь человека, но он слишком стыдился самого важного слова и совсем его не употребил, сказав только: «Мне кажется, мы оба знаем, почему я это делаю». Я думаю, что мог бы положить его на лопатки, но просто не уловил смысла его слов. «Это потому, что я неудачник? Наркоман? Тряпка? Ну, папа, назови мне хоть одну нормальную причину!»

Кто же такое скажет?

Мама считала, что мне известна правда, и это разрывало ее на части. Опять наступил решающий момент, и я снова полностью его проворонил. Она плакала до тех пор, пока не стало казаться, будто она давится. «Извини, – сказала она, – извини, извини, извини».

Я знал, что через пару недель у меня будет работа и хоть какая-то несчастная квартирка, но мамины слезы заставили меня забеспокоиться. Может, это будет не так просто, как я думал? Неужели она и вправду считала меня неудачником? «Серьезно, – сказал я, – все будет хорошо».