Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [22]
На самом деле Анаит ожидала от меня совсем другого — успеха (кажется, что для женщины это важнее даже оргазма). Но на какое особое внимание в Армении я мог рассчитывать со своей русскоязычной научной фантастикой да еще при своей неприличной молодости. Местные литературные критики, начиная с первых же моих публикаций, поглядывали на меня слегка сочувственно, как смотрят обычно на детей-инвалидов, иными словами, на людей, которым не повезло в жизни не по их вине. Элементарная корректность не позволяла относиться ко мне как к ренегату — трудно было б ожидать от семилетнего мальчика сознательности, заставившей его в первый школьный день вопить: «Не хочу в русскую школу, хочу в армянскую». Но считать меня совсем уж своим, то есть армянским писателем, развитое национальное чувство тоже не давало. Прочитав мою очередную новеллу, наш лучший поэт последнего времени, мастер верлибра Агарон всегда произносил одну и ту же фразу: «Превосходно! Если бы я писал по-русски, я это делал бы именно так!» Что означало: «У нас, армян, были великие поэты уже тогда, когда славяне еще жили в пещерах…» Совсем парией я себя все-таки не чувствовал, для этого у меня было слишком много товарищей по несчастью (или, как считал я сам, по счастью), на Ереван тысяч, по крайней мере, двести закончивших русскую школу армян уж точно, но по сравнению с большинством из них, например с физиками или инженерами, мне приходилось заметно тяжелее. Потому что если для физика или инженера хорошее знание русского языка служило в смысле карьеры не минусом, а плюсом, создавая возможности для более быстрого продвижения (ведь все специальные книги были по-русски) как дома, так и в метрополии (именно об этом и думали разумные родители, отправляя нас в русские школы), то в литературе предпочтение явно отдавалось своеязычным, так что если сейчас горланят, будто армяноязычную литературу в советское время ущемляли, то меня ущемляли куда больше. Хороша книга или плоха, но, если она была написана по-армянски, она имела намного больше шансов выйти в свет, да и происходило это заметно быстрее. К тому же я был не обычным писателем, а фантастом — вот если бы я писал столь распространенные в армянской литературе эпические скучища о вымирании села или нашей трудной истории, то мог бы попасть в первые строки издательских планов, даже несмотря на язык, но космос, чужие планеты, пришельцы и роботы — все это было предметом непонятным и подозрительным, каковой всегда имело смысл скорее оставить лежать в издательстве на подоконнике, чем отправить в типографию. Свои права мы, русскоязычные литераторы, тоже особо не отстаивали, это выглядело бы уже слишком верноподданически, и точно так же ведут или, вернее, не ведут себя мои оставшиеся нынче в Ереване коллеги по языку. Они не идут на пытки и не суют руку в огонь, дабы в городе оставили хоть несколько русских школ, потому что так поступают во имя принципов, язык же не принцип, а средство общения, что, увы, почему-то понимают опять-таки только те, для кого родной язык не является основным. Когда Анаит хотела меня ужалить, она говорила, что я словно граф Толстой, если бы тот написал всю «Войну и мир» на французском языке. Я на это отвечал, что, по моему мнению, русская литература от этого ничего особенного не потеряла бы, но Анаит считала, что я просто завидую графу, все-таки владевшему и родным языком…
Возможно, мне не следовало обращать столько внимания на разговоры Анаит про квартиру, но тогда я питал к ней искреннюю привязанность и ради нее и Геворка был готов на многое. Вот я и стал чаще, чем мне этого на самом деле хотелось, заходить в небольшой, напоминавший жилище обедневшего князя дом Союза писателей, заводить знакомства с коллегами и редакторами. Довольно скоро я убедился в банальной истине, что связи, или, если угодно, личные отношения, если не важнее таланта, то, по крайней мере, столь же необходимы. За публикациями в журналах последовали две тоненькие книжки, одна, естественно, предназначенная для детей — это был наиболее простой способ увеличить число изданий, затем меня приняли сперва в Союз писателей, а там уже и поставили в очередь на кооперативную квартиру. Для информации более молодым читателям: это был такой смешной модус обзаведения кровом, когда с одной стороны его тебе будто бы давали (в том обществе множество вещей не продавалось, а давалось), но с другой тебе все-таки приходилось его оплачивать. Согласно своему номеру в очереди я поместился в девятиэтажном доме творческих союзов как раз под крышей. Лифт, правда, частенько не работал, да и вода, как я уже упоминал, на такую высоту добиралась крайне редко, но, как говорится в одном известном анекдоте, главное, что это было свое. Естественно, вечно возникали проблемы со взносами, но, к счастью, мне вскоре предложили должность редактора отдела прозы в нашем русскоязычном литературном журнале, наряду с чем оставалось больше времени на то, что русские называют литературным трудом, а гонорары вместе с помощью родителей позволяли продолжать такую же полунищенскую, но свободную жизнь, какой, кроме меня, жили еще многие люди искусства. Правда, чувствовать себя совершенно счастливым я все-таки не мог, потому что сразу же после переезда посыпались новые пожелания: хорошо бы купить мебель, цветной телевизор и так далее. Но, как говорится, один раз может попасться каждый, а вторично это случается только с дураком. К тому времени я уже понял, что причина возраставших запросов Анаит вовсе не в корысти, наоборот, она была весьма малотребовательна, нет, ею двигала неудовлетворенность компенсационного толка.
