Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [19]

Я проделал обманный маневр, действительно вернувшись на пару минут в зал, но, как только в вестибюле наступила тишина, снова выскочил, взял пальто и поспешил догнать успевшего уйти Альгирдаса. Я боялся, что в таком настроении он может пойти продолжить свое выступление и на Красную площадь. Но зная Альгирдаса, я был уверен, что до этого он непременно зайдет в кафе Дома кино, и пошел туда. Я был прав, там он и оказался. Кроме Альгирдаса, в этот тяжелый для родины час в кафе находился лишь один человек — буфетчица с заплаканными глазами. Сцена, которую я увидел, напоминала встречу маленькой охотничьей собаки, например таксы, с, естественно, гризли. «Я не буду вас обслуживать!» — пропищала такса, то есть буфетчица. «Будете! У вас рабочее время!» — прорычал гризли. «Это кощунство!» — тявкнула такса. «Что кощунство?» — прорычал гризли. «Есть и пить, когда хоронят человека». — «Каждый день хоронят множество людей, но вы же обслуживаете». — «Это простые смертные, а сегодня мы провожаем в последний путь руководителя». — «Этот ваш руководитель…» Что думал о руководителе Альгирдас, буфетчица, увы, не услышала, потому что тут подоспел я и отстранил рычащего зверя от стойки. Буфетчица с подозрением следила за мной, потом вдруг побежала за нами и уже у дверей пискнула: «Значит, вы еще и наш, из Советского Союза?» (Из-за акцента Альгирдаса часто принимали за иностранца.) Было даже трудно сказать, чего в лице буфетчицы в этот момент было больше: удивления или уважения — так смотрят мошенники на того, кто их самих обмишурил. Но и Альгирдас был в изнеможении от ударов судьбы, за короткий промежуток времени обрушившихся на него во множестве, он посмотрел на буфетчицу с тем странным умилением, с каким обычно после гонга смотрят на соперника только что колотившие друг друга идиоты, и буркнул: «Да, я ваш, из Советского Союза».

Оформление исключения заняло отнюдь не так мало времени, как это обещал директорат, и я имел поучительную возможность проследить за реакцией академистов, которые стали дружно сторониться Альгирдаса. С ним лишь бегло здоровались, а когда он входил вместе с другими в лифт, там воцарялась тишина, какая бывает высоко в горах. Сам Альгирдас за эти десять дней тоже совсем осунулся, так что если в академию поступил сильный молодой мужчина, то уехал из нее задумчивый и усталый человек среднего возраста. Он и сам уже ни с кем не хотел общаться и даже попросил, чтобы я не провожал его на вокзал.

Потом снова наступила зима, долгая и холодная русская зима, которой так приятно любоваться на открытках, слыша мысленно хруст снега под полозьями влекомых тройкой саней и звон бубенцов, но которая в реальности доводит привыкшего к теплу человека до такого безумия, что ему начинают мерещиться рассевшиеся на московских улицах белые медведи, при приближении оказывающиеся всего лишь сугробами. Когда холод достиг двадцати градусов, я перестал выходить из общежития. Да и идти мне было особенно некуда — минувшей осенью Коля Килиманджаров успел вступить в гражданский брак. Известие это меня потрясло, девизом Коли всегда было: «Ни с одной женщиной не больше одной ночи!» Аргументировал он это тем, что по утрам все они начинают рассказывать ему свои сны, а он этого не выносит. То ли Колю подвела зрительная память, то ли он нашел кого-то, кто снов не видел, но только комнаты теперь были всегда убраны, из кухни доносился запах супа, а американские либеральные журналы с полки исчезли. Женщина, чувствующая, что ее позиции не самые прочные, в первую очередь старается выжить старых приятелей, вот и нам с Колей пришлось впредь общаться в основном по дороге на пункт сдачи стеклотары, где я составлял ему компанию в длинной очереди, и обратно. В свое время Коля утверждал, что после совокупления испытывает особую потребность в мужской интеллектуальной беседе. Я спросил однажды, как с этим обстоят дела сейчас, и он признался, что скверно.

Кюллике я за всю зиму видел только раз, да и то издали. В одном кинотеатре на московской окраине шел тот самый фильм, где я впервые ее увидел, и ради этого фильма я даже не пошел в академию на просмотр «Двадцатого века» Бертолуччи, а протрясся полтора часа в холодном советском автобусе. Войдя в зал, я обнаружил, что являюсь единственным зрителем и ужасно испугался, что сеанс отменят. Но советское плановое хозяйство было на высоте, и скоро у меня возникло чувство, что мы с ней опять вдвоем, как в таллинской гостинице. Больше всего я ждал, конечно, момента, когда она снимет свое мешковатое платье и покажет мне, а заодно и киномеханику то, что раньше видели только я и еще некоторые эстонцы. Но здесь меня постигло разочарование, пока картина добиралась от академии до государственного кинотеатра, пред очи невинных пролетариев, пуританская советская цензура устранила сомнительный эпизод, не удостоив вниманием даже то обстоятельство, что при этом, помимо прочего, выпал и важный для понимания сюжета диалог. Примерно такие же пробелы стали вскоре появляться и в моих с Кюллике телефонных разговорах, да и сами разговоры становились все реже и наконец прекратились совсем.