Она попыталась понять, почему ее мать столь безучастна к мужу. Спустя некоторое время из коридора донесся ее голос: она с кем-то разговаривала. Джинни подошла к двери и насторожилась.
— Вы можете привести его в любое время, когда его отпустят, — услышала она женский голос. Джинни выглянула в приоткрытую дверь и увидела совершенно бесцветную женщину лет сорока в сестринском халате.
— Не думаю, что он пойдет на это, — ответила Элизабет.
— Пусть поговорит с Фиби Мередит, — продолжала женщина. — Она его убедит.
Джинни распахнула дверь:
— Здравствуйте.
Сестра нервно улыбнулась.
— Здравствуйте. Вы, наверное, Джинни.
— А вы кто?
Элизабет начала было возмущаться, но женщина успокаивающе тронула ее плечо.
— Меня зовут Конни Грей. Я из травматологического центра.
— Здесь не травматологический центр.
Конни проигнорировала агрессивный тон.
— Я просто разговариваю с вашей мамой. Мы встречались раньше.
— Джинни, пожалуйста, веди себя повежливее, — вмешалась Элизабет.
— Все в порядке, — отозвалась Конни. — Подобное тяжело для всех.
— Джинни? — сонно позвал ее отец из комнаты. При звуке родного голоса сердце Джинни запрыгало в груди. Она бросилась внутрь, закрыв дверь перед матерью и медсестрой. Отец пытался сесть, и она помогла ему, приладив за спину подушку. Под одеялом обозначился его живот — она даже не замечала, сколько он набрал за последние годы.
— Садись, — потребовал он, тяжело дыша. — У нас проблема.
Она уселась в кресло рядом с кроватью.
— Как ты себя чувствуешь?
— Как будто ударили кувалдой. Зря мне дали это снадобье.
Джинни не сказала ему, в каком разобранном состоянии он пребывал до лекарства. Она изучала его лицо. Он выглядел утомленным, но это по-прежнему был ее отец. Он мрачно улыбнулся.
— Мать рассказала тебе о плане?
— О каком плане?
Отец отвел взгляд.
— Есть лечение, которое смогло бы мне помочь. По их словам, если оно подействует, то болезнь Альцгеймера остановится и слабоумия не будет.
— Это было бы чудесно.
— Цена.
— Мы можем себе это позволить. Мы с мамой найдем средства.
Он потер небритые щеки, затем принялся теребить горло.
— Нет, вопрос не в деньгах. Чтобы дело не кончилось тем, что я забуду вообще все, мне придется забыть многое.
— Не понимаю. Разве проблема не заключается именно в потере памяти?
— Это и проблема, и ее решение. Вопрос лишь в том, сколько мне следует забыть, а я этого не знаю. И никто не знает. Но чем большим я пожертвую, тем выше мои шансы.
Джинни подумала, не позвать ли доктора. Казалось, отец несет околесицу.
— Я не хочу стать овощем, — продолжал он. — Быть в тягость матери и тебе. Не желаю.
— Ты не будешь в тягость.
— Я и не буду. Не буду, Джинни. В этом-то все дело.
Когда Элизабет везла Дэна из больницы домой, он заерзал на пассажирском сиденье.
— Дэн, успокойся, — сказала она.
— Вести должен я.
— Но и я хочу немного порулить.
— Я все еще могу водить, — заявил он.
Элизабет покосилась на него. Если бы он сказал, что испытывает… Неужели он не осознает, насколько скрытен?
— Я знаю, Дэн, — ответила она. — Ты все еще можешь водить.
Джинни ехала за ними в другой машине. По прибытии домой Дэн объявил, что чувствует себя прекрасно, и спустился в мастерскую. Джинни пошла с ним. Элизабет уселась в гостиной, чтобы почитать одно из дел, которые захватила в своей конторе.
Она пробегала глазами слова, не вникая в их смысл. В голове ее звучала глупая детская песенка:
Ходил я в зверинец однажды,
Там были птицы и звери…
Дэн пел ее дочурке, когда та была маленькой. Его голова была просто забита такими песенками. Задолго до рождения Джинни он пел их Элизабет в постели, после занятий сексом. Да, поначалу секс был хорош, а по-детски невинная отстраненность Дэна, все эти мгновения, когда он словно выпадал из человеческой вселенной в некий внутренний мир абстракций, Элизабет тогда еще не надоели.
Он никогда не отличался страстностью или необузданностью. На высоте он был лишь с идеями да объектами. Все это могло оттолкнуть ее, кабы не его уязвимость и не ее понимание, что в этих чудачествах его вины нет. Да еще песенки…
В университете Дэн не пользовался популярностью среди студентов. Пожалуй, он придерживался слишком строгих правил. Отношения с коллегами также не отличались теплотой, и на кафедре он так и не продвинулся. Элизабет решала проблемы между Дэном и социумом, преодоление которых ему самому давалось весьма туго. Зверинец…
Она отстранилась от груды бумаг — пачки разводов по обоюдному согласию, все как под копирку — и прислушалась к звукам из подвала.
Элизабет досадовала, что Джинни оказалась дома во время последнего приступа Дэна. Она думала рассказать дочери о его болезни, однако страшилась ее реакции. Джинни считала, что Элизабет ревнует к ее близости с Дэном, но дело заключалось отнюдь не в этом. Скорее уж, Элизабет негодовала, что Джинни видела лишь светлую сторону натуры своего отца, в то время как ей самой приходилось иметь дело с депрессией мужа, его характером и все более возрастающей отстраненностью. Для Джинни у него находилась уйма времени и внимания. Для нее же — ничего.
Примерно через полчаса Джинни поднялась и принялась расхаживать по комнате, словно обеспокоенная кошка. После того как дочь покинула родительский дом, она стала еще более неуживчивой, и Элизабет оставалось гадать, как складывается ее жизнь. Подобно отцу, Джинни редко откровенничала с Элизабет.
