Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - [10]
«Москва» даёт гудок.
Охота начнётся сейчас.
И обоих нас охватывает тайное смущение. По правде сказать, ни один из нас не уверен в своём выстреле. Я — потому, что ружьё у меня новое, я не привык к нему, не ходил ещё с ним на охоту. Валентин — потому, что он вообще ещё не охотился с дробовиком.
«Москва» остановилась, сходни поперёк пути. Мы спускаемся. Стараемся спрятать свои ружья: ещё увяжутся любопытные.
Залитый водой луг. На пригорке — землянка. Мальчик вылезает из неё и прямо направляется к нам.
— Айдате-ка сюда: тут кроншпилей черно садится.
Что ж, кроншнеп — крупнейший из куликов — прекрасная дичь. Мы идём за мальчиком.
Я незаметно оглядываюсь. Палуба полна народа. Показывают на нас пальцами. Кричат:
— Влево идите, влево: сейчас там утки сели!
Я делаю вид, что не слышу. Валентин — тоже.
Из травы шагов за полсотни взлетают два долгоносых кулика.
Ружьё само вскидывается к плечу.
«Не буду стрелять, ни за что не буду! — твержу про себя. — Куда, к чёрту, на такое расстояние!»
Птицы удаляются. Неожиданно вслед им гремят четыре выстрела.
Кроншнепы спокойно продолжают лететь.
— Умирать полетели! — весело кричат с палубы.
— Зачем стрелял? — шиплю я на Валентина.
— Ты первый начал!
Чёрт его знает, кто первый. Ружья начали. А уж если они начали, разве заткнёшь им глотку?
Трава растёт прямо из воды. Добро, что сапоги у меня выше колен.
Валентин бахает где-то далеко: он пошёл берегом. Наверно, напал на дичь. Обстреляет — засмеёт!
Мне стрелять не по чему: стайки уток проносятся вне выстрела, над головой только чайки. Целый час уже прошёл.
И тут замечаю одинокую утку: несётся прямо на меня.
— Спокойствие! — говорю сам себе, отодвигаю предохранитель.
Утка резко изменяет направление. Бью навскидку… и гром выстрела сливается с басистым гудком парохода.
Мертвая утка с разлёту падает в воду шагов за сотню.
Сунулся — зачерпнул воды в сапог.
Оглянулся — до берега целый километр.
Пропала добыча: надо бежать скорей! «Москва» не станет дожидаться.
Пытаюсь бежать — вода хлещет в оба сапога, ноги становятся как чурбаны. А кругом мокрая, вязкая пустыня, я в ней как муха в киселе.
Пароход выплёвывает облачко пара, даёт второй гудок.
Дальше всё происходит как в дурном сне.
Бегу. Но страшно медленно подвигаюсь. Вижу Валентина. Он стоит у сходен, машет мне: скорей, скорей!
Сейчас третий гудок — и я останусь один, а двухэтажный белый дом — кусочек города — равнодушно уйдёт вдаль. Останется великая, залитая водой пустыня и я в ней, затерянный, забытый.
Третий гудок — последний!
Нажимаю изо всех сил. Сердце бешено дубасит в виски, в грудь и в ноги.
— Подождите!
Вот он наконец, твёрдый берег. Но уж еле передвигаю ноги. А ещё верных четверть километра.
Матросы спускаются — убирать сходни. Валентин что-то говорит им. Все смотрят на меня…
Ждут!
Матросы сели на сходни и ждут. Командир в рубке ждёт. Пассажиры ждут. Весь громадный, двухэтажный кусок города ждёт.
Меня ждёт — одного.
Доплёлся. Чуть влез на палубу: ноги подгибаются, я весь в поту.
Какой-то толстый папаша рассудительно замечает мне в спину:
— Сухой рыбак и мокрый охотник являют зрелище печальное.
Кругом улыбочки.
Выливаю за борт по ведру воды из каждого сапога.
Наконец-то можно улизнуть в каюту!
— Чтобы я ещё когда-нибудь!..
— Безусловно, — соглашается Валентин. — Если не умеешь стрелять…
Вот ехидный ёж! Прошёлся по сухому бережку, хлопал, хлопал — и позволяет себе…
И это мне — старому охотнику! О, где моя срезанная на лету утка.
— Я-то всё-таки убил одну.
— Покажи.
— Достать не мог: глубоко, и первый гудок как раз.
— Ну безусловно: как раз!
Беда каждого охотника в том, что все другие охотники уже тысячу раз до него рассказывали о своих необычайных неудачах — и, конечно, врали. Ну как докажешь, что ты-то не врёшь?
Лучше я сам на него.
— Ты свою добычу предъяви, старый джигетай.
— Обождать! Это что такое — джигетай?
— Запомни: джигетай значит дикий осёл. Старый джигетай значит — старый дикий осёл.
— Ещё бранится, зоология! На, гляди, как настоящие-то стрелки бьют.
И он с торжествующим видом запускает руку под подушку.
Неужели уток набил?
Вытаскивает из-под подушки руку, разжимает кулак, — на широкой ладони покоится крошечная пёстрая птичка.
— Куличок-воробей! — ласково говорю я. — Прелестная пташка, достойный трофей. Поздравляю.
— Обождать!
Валентин кладёт птичку на стол и лезет опять под подушку. Вытягивает за ноги серого куличка ростом со скворца. Длинный тоненький носик довольно нахально загнут кверху.
— Мородунка, интересно…
— Обождать!
Валентин тащит следующего кулика. Этот побольше, с дрозда величиной, с предлинными ногами.
— Улит большой. Знаешь, когда мне было восемь лет, я бил их пулькой из монтекристо.
— Обождать!
Рука Валентина опять уже тянется к подушке.
«Сколько же он набил? — со страхом думаю я. — Вытащит кроншнепа или утку — скандал, скандал! — совсем пристыдит меня».
Подушка неожиданно летит мне в голову.
Больше под ней ничего нет.
— Не понимаешь, — кричит Валентин. — Чем мельче дичь, тем трудней в неё попасть, старый ты кулан!
Вот чёрт, откуда он знает это слово?
Кулан — это ведь тоже — дикий осёл.
Город Берёзов мы проспали.
В какую сторону мы ни посмотрим, мы заметим на границе между небом и землею линию, которая со всех сторон окружает видимое нами пространство земли; эта линия называется
