Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [54]

Мы долго гуляли, заглядывали в лавки и в мастерские, часто останавливались при виде курьезных вещей китайской работы из слоновой кости, пахучего дерева и серебра. Видели рисунки на рисовой бумаге; их продают целыми альбомами; в одном все птицы, нарисованные со всевозможною отчетливостью, в другом — цветы, в третьем — костюмы, история какого-нибудь китайского мандарина, начиная с рождения его до самой смерти. Есть и такие альбомы, которых в присутствии дамы раскрыть невозможно; здесь фантазия китайцев разыгрывается до nec plus ultra. Все эти рисунки имеют мало художественного достоинства, но в них нельзя не удивляться яркости и живости красок.

Переулками взобрались мы на верх; тут уже не было лавок, дома смотрели приютами частной жизни; потянулись сады, перебрасывающие густую зелень ветвей через ограды. Местность, расположенная амфитеатром, очень способствовала образованию террас и площадок, которые пользовались, чтобы насадить дерев и построить дом. Красивые виллы столпились у довольно обширного оврага, в котором было столько зелени, что ни в одном месте не проглядывало из-за неё каменистое дно; из этого моря густой растительности, как острова, выглядывали крыши домов своими угловатыми формами. Одно широко разросшееся, вьющееся растение, с широкими листьями и большими белыми цветами, покрывало своею сеткой целые деревья, гирляндами перекидывалось с ветки на ветку, с дерева на кустарник, покрывало каменную ограду, охватив ее в разных местах богатою, зеленою массой. В одном месте красовался китайский домик с оригинальною крышей, со вздернутыми кверху углами; домик смотрел игрушкою, окруженною со всех сторон цветами и зеленью. По дну оврага шел каменный водопровод. Проходя обделанною дорогою по окраине оврага, мы видели большой каменный резервуар, около которого рабочие еще постукивали кирками и молотками. Мы были почти на самой возвышенной точке города; над нами стояли горы, с кусками разбросанного гранита и редкою зеленью; кое-где виднелся домик, с окружавшим его садом; у ног наших, лестницей, спускались к воде дома, террасы и сады; на рейде, между стоящих больших судов, двигались сотни лодок, за судами тянулись горы, сначала низкие, желто-красные, точно брустверы укреплений; далее горы поднимались выше и выше; резкие их очертания сглаживались и скруглялись; они обхватывали рейд со всех сторон, то раздвигаясь, то стесняясь; пролив смотрел озером, он был тих и невозмутим, и в гладкой его поверхности отражались и столпившиеся около него со всех сторон горы, и качавшиеся на нем суда, и тысячи лодок, и небо, освещенное теплым лучом заходящего солнца.

Обогнув небольшой зеленый холм, мы увидели губернаторский дом, стоящий на горе, покрытой прекрасным английским садом. Громадный дом смотрел дворцом; на все его стороны выходили фронтоны, поддерживаемые десятью или двенадцатью ионическими колоннами; плоская крыша, большие окна, высокая, каменная ограда, с массивными воротами, под аркой которых ходило несколько солдат в красных мундирах, с ружьями. На дворе зеленел обширный сквер, с широковетвистым деревом по середине, с цветами и клубами, разбросанными в живописных группах; наконец обширная терраса, смотрящая на рейд и спускающаяся широкими каменными ступенями, с тяжелыми балюстрадами, в густую зелень красиво разросшегося сада. Невдалеке, на небольшой площадке, резвились дети, англичане, с своими китайскими нянечками; некоторых возили в маленькой колясочке; одна беленькая девочка, с большими голубыми глазами, каталась на осле, и няня её, небольшого роста китаянка, в опрятной голубой кофте, шла около нее. Между этих красиво разряженных малюток какая-то замешался ребенок-китаец; на затылке его болталась миниатюрная коса, и белая блуза, с широкими шароварами, делала из него пресмешную фигурку. Но смех его также был звонок, та же невинная прелесть сияла в его ясных, хотя немного узких глазах. Долго любовались мы детьми, игравшими, прыгавшими и оглашавшими воздух своими звонкими голосами, которые так живительно действуют на того, кто их долго не слышал.

Но пора было идти дальше. Дорога, обогнув двор губернаторского дома, спускалась зигзагами по горе. Уступом ниже красовалась хорошенькая башня готической церкви, еще неоконченной; шпицы её и стрельчатые окна ярко обозначались на однообразном фоне европейских зданий. Еще уступом ниже, и мы были на обширном сквере, продолжающемся до самого рейда; аллеи молодых дерев протянулись на нем в различных направлениях. Здесь на севере бывают гулянья, играет полковая музыка, и английские офицеры, в безукоризненно чистом белье и белых панталонах, в красных легких блузах и в шляпах с вентиляторами, что двигаются взад и вперед, рисуясь на зеленом ковре газона.

На другой день я обедал у губернатора, сэра Джона Бауринга. Мы (наш капитан и я) отправились в половине седьмого в паланкинах, но дорожкам, обвивающим спиралью высокий холм, на котором возвышается красивый губернаторский дом. Внутреннее его расположение и убранство вполне соответствуют его внешнему виду. Редко случалось мне видеть большее великолепие, соединенное с комфортабельностью и вкусом. Обыкновенно, великолепие не прельщает: смотришь на пестроту раззолоченных стен, на анфиладу мраморных зал, всему удивляешься, но чувствуешь себя как бы на улице. А здесь ощутишь присутствие жилья, увидишь следы личного влияния; увидишь, что эти потолки из красного дерева с золочеными арабесками сделаны с целью: они развлекают взгляд хозяина, утомленный вечным видом моря и пустынного острова; огромные залы, с наружными верандами, дают постоянную прохладу, массивные двери, ворота пропускают вольную струю воздуха, и великолепный дворец становится гораздо приютнее; чувствуешь, что пришел к человеку, для которого эта роскошь и великолепие необходимы. У Бауринга одна из тех физиономий, тип которых теперь довольно редок. Тонкие черты его худощавого, старческого лица выражают то самодовольство, которое развивается вследствие не даром прожитой жизни, вследствие богатства, высокого положения в обществе, и так далее. В молодости своей он был в Петербурге, занимался русским языком и перевел отрывки из наших поэтов на английский язык, за что получил от Императора Александра 1-го перстень. после он, кажется, был представителем в нижней палате от местечка Больтон, где поднялись первые вопросы о свободе хлебной торговли. Гизо говорит о нем: «Бауринг — остроумный экономист, человек деятельный, говорливый, неутомимый, всегда старавшийся представлять на рассуждение палаты факты и заключения, клонящиеся в пользу свободы торговли, которую он ревностно защищал. Филантропический жар его находил обыкновенно сильную поддержку в том энергическом шуме, с каким он делал добро». Мнение здешнего общества почти сходится с этим определением. Он постоянно занят науками и древностями и на дела англо-китайские, с приездом лорда Эльджина, мало имеет влияния. Между тем, заключенный им трактат с Сиамом утвердил за ним репутацию искусного дипломата. К обеду пришли его дочери, три бледные мисс, в белых перчатках, с признаками пошатнувшегося здоровья на исхудалых лицах; мне досталось вести одну из них к столу и занимать ее во время обеда; широкие двери растворились à deux battants, и мы вошли в обширную столовую, с портретом Георга IV во весь рост. На столе блестели серебро и хрусталь. Над каждою свечой устроен был хрустальный колпак, чтобы не задувало ее качавшимся над столом веером. Вина были в хрустальных кувшинах, завернутых в мокрые салфетки. В воде был дед, который привозят в Гон-Конг из Америки. Цветы и плоды довершали убранство стола. В зале было почти прохладно. О кушаньях говорить нечего, все au naturel, и все превосходно.