Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [117]

Одна за одной, медленно двигаясь, вползли, не скажу вошли, восемь каначек; на головах их были венки, платья по колено; у щиколоток — нечто в роде браслет из цветов и связки собачьих зубов. Танцевали они под звук ударяемых одна о другую палок; артисты, игравшие на этом нехитром инструменте, пели, жестикулируя. Танец этот был очень скромен и сдержан. Когда кто-нибудь из нас, зрителей, хотел дать денег танцовщицам, то вручал их молодому канаку, и тот уже передавал их танцовщицам, поцеловав по очереди каждую. Целовал он, растирая свой нос о нос красавицы, предварительно смахнув платком с лица её пыль и сделав то же и с своей физиономией. Что город, то норов!

Музыканты и танцовщицы ушли; их место занял другой оркестр, где каждый музыкант имел по два барабана, маленький и большой; по маленькому били гибким хлыстиком, по большому же ладонью и пальцами. Как только они затянули свою песню, полную гортанных звуков, на ковре из зеленых листьев, которыми усыпан был пол шалаша, явились три высокого роста каначки; средняя, довольно дородная, была поразительно хороша собою. Танец их был полон сладострастия, горячечного, дикого безумия. To рисовалась каждая часть их гибкого тела в каком-то ленивом, полном неги движении; то вдруг, вспыхнув восторгом, вся сотрясалась молодая каначка; протянутою рукою указывала она на кого-нибудь из зрителей, и взглядом и выражением стремящегося вперед тела как-будто хотела передать всю страсть своего нецеломудренного экстаза.

Для третьей хула-хула у музыкантов были в руках большие пустые травянки, глухой звук которых какая-то особенно шел к разнообразным позам последнего танца. Многие миссионеры в негодовании разражались против безнравственности этих вакхических зрелище; мы же, с своей стороны, очень бы жалели, если бы каначки утратили, среди новых привычек, прелесть свой старой, наивной хула-хула.

В последний день нашей стоянки в Гонолулу, мы были представлены королю. Все офицеры нашей эскадры отправились сначала в дом управления, чтоб отыскать Вайли. На воротах дома была золотая корона; на дворе несколько маленьких домиков, в роде будок; один из них вмещал в себе министерство финансов, в другом было министерство просвещения, в третьем министерство внутренних дел; в самом конце двора было министерство иностранных дел, где мы и нашли Вайли. Все стены единственной комнаты министерства уставлены были книгами, a углы и столы были завалены бумагами. Бумаги грудами лежали на полу, и среди всего этого заседал Вайли, в своем мундире и голубой ленте. С ним мы пошли во дворец. На большом дворе выстроено было войско, бившее во все барабаны; на флагштоке поднимался новый флаг. Дворец состоит из нескольких высоких и больших комнат, роскошно меблированных. На полу превосходные ковры, на окнах штофные занавеси; мебель обита тоже пунцовым штофом. Все замечательные лица города ходили по приемной зале; в числе их я узнал г. Бишофа и генерала Матаи; все это было en grande tenue, кто в ленте, кто в генеральском мундире.

Минут через пять ввели нас в тронную залу. Вместо трона, посреди, на возвышении, стояла кушетка и около нее, в мундире национальной гвардии и в белых перчатках, стоял король Камеамеа IV, высокий, красивый мужчина, лет тридцати пяти, с каким-то грустным выражением в своих черных больших глазах. Это выражение я заметил у многих канаков высокого происхождения. Казалось, их грызет какой-то внутренний недуг, какое-то горе, и нет силы, нет власти сломить его, и одна только безусловная покорность судьбе примиряет их с жизнью. Как будто на лице главы народа я читал судьбу всей его нации, безропотно гаснущей и тающей. A где взять энергии, где взять силы, чтобы сбросить с себя цепь, наложенную неумолимым роком? A главное — где ответ на вопрос: что же делать? Кто укажет лекарство против точащего недуга? Или они неизлечимый, смертельный, и главы народа знают об этом? Я смотрел на эти глаза, полные грустного выражения, и мне было какая-то жутко!.. По манерам своим, король настоящий джентльмен; притом он пользуется общею любовью и уважением.

Нас всех, по очереди, представил ему наш отрядный начальник. Когда аудиенция кончилась, мы разбрелись по двору, вписав предварительно свои имена в книгу. Нам принесли показать знаменитую царскую мантию, сделанную из перьев самой редкой птицы; эта мантия делалась несколько десятков, если не сотен лет, потому что в птице только два пера, которые идут в дело. Кабинет короля уставлен книгами; на стенах висят несколько портретов, между которыми бросается в глаза умная и характеристическая личность Камеамеа I.

II.

Побывав в Таити, я сожалел, отчего мы живем не в прошедшем столетии. В доброе старое время можно было говорить о своих сентиментальных увлечениях, и вас не стали бы подозревать в недостатке положительности и наблюдательности; с вас не потребовали бы и умеренности, необходимой в наше время. Теперь никому нет дела не до радостей ваших, или до вашего горя; от вас требуют только положительных фактов, дела, цифр, — хотя бы и не следовало требовать этого от человека, две недели прожившего на Таити. A потому, я на время отказываюсь от XIX столетия и воображаю себя в шелковом кафтане, в напудренном парике, в лаковых башмаках с красными каблуками; смотрю и рассказываю как человек XVIII столетия.